Вот еще, в новостях сегодня слышала: всем миром навалились на Папу Римского. Старикан позволил себе высказаться по вопросу «деструкции сексуальной идентичности». Мол, то, как сегодня в школах преподают ученикам модную гендерную теорию, есть не что иное, как «мировая война против брака».
Помилуйте, так у него же должность такая! Положение обязывает, религия требует. С другой стороны: а этот их монашеский целибат, когда здоровый мужик запирал естество на амбарный замок и ключ за забор монастыря выбрасывал, – это что, образец нормальной жизни?
Понятно, слетелись журналюги, буревестники нового мира, заклевали святого деда ядовитыми вопросами. Он слегка попятился, пустился в объяснения и оправдания – да нет, говорит, все не так, мои слова вырваны из контекста; вот недавно я принимал в Ватикане испанскую пару, женщину и ее супруга, тоже бывшего прежде женщиной. Явились они с жалобой: приходской священник не желает их исповедовать, а сталкиваясь на улице, издали кричит, что они будут гореть в адском огне. «Кто я такой, чтобы их судить?» – сказал, мол, понтифик, загнанный в угол. И добавил, что нужно учитывать гормональные сбои в организме и в каждом случае поступать «согласно Божьему милосердию в сердце. Ибо когда перед Иисусом предстает гомосексуал, Христос не говорит ему “убирайся”».
Нет, я понимаю: старик с Иисусом знаком гораздо ближе, чем я или ты, но чтобы так смело и убежденно излагать мнение парня, который за две тысячи лет до гендерных карнавалов корчился на кресте «за грехи человечества», – это надо иметь определенную корпоративную дерзость, а? И еще я думаю о том испанском парне, что когда-то выпростался из естества женщины, а теперь непременно желает исповедаться, то есть припасть к тому самому Богу, против которого восстал.
Зачем же к нему припадать, спрошу я кротко, если, он сука безрукая, в твоем случае так напортачил?
Да, боюсь возвращаться к проклятой теме. Потому что…
Потому что Мэри вдруг и сам позвонил и трепещущим голосом (в салоне опять полно было народу, колготня, щебетня, клиентки одна на другой, но я по интонации определила: свершилось! – такой, знаешь, торжествующий полуобморок) объявил, что он «уже один из нас» и скоро придет показаться.
У меня почему-то в глазах потемнело, я даже на стул опустилась. Хотела сказать: «Не приходи!» – но не сказала. В конце-то концов, кто я ему такая, чтобы сцены устраивать, да еще после всего, что он над собой сотворил.
Прошло дня три, и где-то в полдень открывается входная дверь…
Наша Васанта, которая вечно берется чинить испорченные приборы, сидела на корточках, возилась с поломанным принтером. Я успела нагнуться и подать ей знак, чтобы она держала себя в руках.
Впрочем, когда он вошел, я ни капельки не удивилась: именно таким я его себе и представляла, такой вот Хайкой-Балалайкой. На голове парик, как у мамаши религиозного семейства из Бруклина, а все остальное без изменений. Та же куртка, та же махристая шаль. Он близоруко щурился, обводя взглядом присутствующих, и у Ольги – та рядом оказалась – робко поинтересовался, где может меня увидеть. Понимаешь ли, он меня, с понтом, не узнал, как будто это я сменила пол, а не он. Я удержалась, чтобы не спросить, уж не поменяли ли ему по ошибке мозги вместо чего другого, но вовремя спохватилась и с ледяной улыбочкой двинулась навстречу, чтобы дать впечатлительной Васанте минуту прийти в себя.
Ах, говорю, Мэри, это ты, как давно мы тебя не видели и как прекрасно ты выглядишь!
– Тебе нравится мой парик? – спросил он.
– Я бы убрала челочку слегка набок, – ответила я.
Вообще-то у него на башке бросались в глаза только нос-паяльник и придурочный парик, сидевший, как папаха. Впрочем, обычная его двухдневная щетина на физиономии куда-то исчезла, и на линии груди появилась некая приподнятость, будто вспахали борозду на каменистом поле. А во всем остальном он продолжал походить на обычного мужика: волосатые руки, одет в свои старые мужские джинсы – короче, пугало огородное. И это после всего, что он прошел! Страшно представить, сколько здоровья все это ему стоило; гормональные таблетки, небось, пожизненно будет принимать, а про деньги я уже и не говорю. Интересно, кто ему денег выдал на этот проект, – уж не бабка ли.
Он держал обе руки на уровне груди, как бы в волнении, складывал их лодочкой и поводил перед собой, точно какая-нибудь стеснительная дева. Немедленно сообщил мне, что уверовал в Бога «всем своим женским сердцем» и стал членом местной синагоги. Я тут же подумала, что рабай этой синагоги наверняка хороший бизнесмен: уж как ломанутся сейчас прихожане, чтобы поглазеть на это ухрёпище несусветное.
Да-да, со мной бесполезно говорить о религии – о любой религии. Меня тошнит – помнишь, как у Хармса: «Нас всех тошнит». Вера – то дело другое, это я понимаю; когда человека везут на каталке в операционную или, что еще страшнее, на этой каталке везут его ребенка, а он серыми губами шепчет: «Господи, Господи, спаси его, умоляю, Господи!..» – это, я понимаю, вера. А когда священник или там раввин, или кто там – далай-лама, мулла, мушмулла и еще какой-нибудь хрен моржовый, святой служитель, учит меня смирению и приятию всего дерьма этой проклятой жизни – нет уж, извините, с этим дерьмом я разберусь сама.
Лет двадцать назад я работала на дому у одного почтенного рабая. Обстригала и шлифовала конечности у всего его семейства. Тот еще фрукт был этот старый перец… Ему было за девяносто, и пока я обрабатывала его сухие голубоватые лапки, он рассказывал мне и про Сталина, и про Ленина, и про то, как однажды он пожаловался Сталину на Кагановича.
Любил петь русские песни неожиданно полным басом – у него был хороший слух и неплохо сохранившийся русский язык. Все рассказанные им политические анекдоты я уже не помню, зато прекрасно помню историю о том, как он подбирал себе жену. Он хвастался этой историей, понимаешь? Очень молодым был, лет 19–20, а может, еще моложе. Сосватали их, и он сразу же потащил свою будущую жену прогуляться на какую-то возвышенность – довольно высокую горку в окрестностях Каменец-Подольска. «Для чего, спросишь? – задорно восклицал он сочным басом, глядя на меня сверху вниз сквозь толстенные очки. – Чтобы проверить, насколько она здорова и сильна!»
Этот петушок проверял свою курочку на выносливость, исключительно на выносливость, больше ничего его в женщине не интересовало. Такие вот были требования к подруге жизни у этого молодого засранца. Такие вот взгляды на брак, на любовь, на нежность… Жена должна быть выносливой коровой: легко телиться, обильно вскармливать приплод. Ну, а после рождения четвертого сына он ушел спать в другую комнату. А что? Считал, что заповедь плодитесь-размножайтесь исполнена, а на что еще женщина может сгодиться в хозяйстве?
* * *
Так вот, Мэри явился показаться.
Явилась она, значит, показаться-покрасоваться…
Еще поприставал ко мне со своим «как я выгляжу», и всякий раз я заверяла его, что выглядит она очень феменин. Отчаянно хотелось реветь и материться.
