После нее, помню, мы с Ольгой долго между собой использовали термин «наматывать на кулаки», имея в виду небритую, немытую, мохнатую… запикивай точками или подбери уже наконец эвфемизм.
* * *
…Хотя, знаешь, случались в моей богатой профбиографии и не совсем обычные эпизоды. Даже не знаю, стоит ли рассказывать и может ли тебя заинтересовать этот нетипичный и, возможно, не продуктивный для твоего сюжета случай. Расскажу!
В общем, иду я как-то утром на работу и, не доходя до цветочного магазина, вижу, как из дверей его выпархивает молоденькая монашка и устремляется дальше по тротуару. Я не то чтобы удивилась, но странновато было, откуда она взялась, – вроде в округе у нас нет женских монастырей. Разве только православный Свято-Успенский женский монастырь в Нануэте, в тридцати километрах от Манхэттена. Мы туда однажды с Лидкой ездили, просто погулять, там красиво.
И потом, меня смутил монашкин прикид, нестандартный… Она не в черной рясе была, а в балахоне серо-голубоватого цвета, препоясанном веревочкой. И шла так легко, так молодо-устремленно… Такой походкой, знаешь, не смиренной, а заинтересованной, увлеченной… Я следом шла и раздумывала о событиях, что привели ее в монастырь, нарядили в балахон, заставили жить такой вот запертой жизнью. А еще пыталась найти слово, точно определяющее нежно-голубиный, рассветный тон ее рясы.
Вдруг она остановилась, обернулась и, обдав меня ярким блеском голубых глаз, поздоровалась. Это было так неожиданно, и главное, цвет ее глаз так перекликался с цветом рясы, точно она подбирала себе конгрегацию, чтобы ряса личила.
На вид ей было лет двадцать пять или около того. Тонкая, простодушное лицо, глаза, повторюсь, удивительные, не монашкины глаза… Я даже не успела сменить выражение лица, кивнула, выдавила улыбку, слегка помедлила и пошла к салону. И она пошла себе дальше…
Я открыла дверь, отключила сигнализацию, включила везде свет и ушла в подсобку-гардеробную, чтобы сбросить сумку и надеть халат. Прошло не более пяти минут; я услышала привычный колокольчик – кто-то вошел в салон. Уже в белом своем халате я выглянула – кого принесло в такую рань? В дверях стояла та самая монашка, и с таким счастливым ожиданием – в глазах, во всем лице, – двинулась мне навстречу, что я сразу поняла, зачем она явилась. Конечно же, просить пожертвования на свою церковь. И точно: приблизилась и что-то залопотала на очень плохом английском, с каким-то неопределимым европейским акцентом. Я никогда не вслушиваюсь, на что и почему просят деньги. Папа всегда говорил: «Если человек просит, надо дать». Акцент у нее был чудовищный – то ли немецкий, то ли швейцарский, – а голосок совершенно детский, хрипловато-мальчишеский. Господи, что с этой девочкой стряслось до того, как она напялила свой балахон? Короче, я, не слушая ее, полезла в карман халата, нащупала там бумажку в пять долларов и протянула монашке. Она, сияя глазами, их тут же взяла. Порывшись в складках своей рясы, вытащила котомочку простого грубого сукна, извлекла оттуда карточку с благословением от своей церкви и протянула мне.
Я быстро сунула эту никчемную картонку в карман халата, ожидая, что девушка тут же уйдет, – работы в тот день у меня намечалось выше крыши.
Но не тут-то было. Продолжая улыбаться, она как будто чего-то еще от меня дожидалась, скромно переминаясь с ноги на ногу. Может, в туалет девочке понадобилось? Я приветливо махнула рукой в сторону туалета. И когда наконец она открыла рот и призналась, что ей нужно, глаза у меня от удивления полезли на лоб.
Понизив тон, будто нас окружала толпа нескромных людей, девушка стеснительно попросила «парочку сэмплз парфюма для тела». Я не сразу ее поняла – слово «парфюм» она произносила со своим неведомым акцентом. То есть речь шла о крошечных пакетиках-образцах, которые мы выдаем клиентам, рекламируя новый товар.
Словом, я оторопела и мельком подумала: «А на фига тебе, сестрица, парфюм для тела в твоем заточении? Тебе ладан пристало вдыхать, ну, и прочие церковные благовония…»
Видимо, лицо мое было достаточно выразительным. Она смутилась и как-то померкла.
– Боюсь, парфюма у нас нет, – проговорила я, рассматривая этого обиженного ребенка. – Но… есть крем для тела.
Свет в ее глазах мгновенно вспыхнул вновь, лицо просияло. Я достала из ящика с косметикой несколько образцов с кремом для тела и протянула ей. Надо было видеть благодарное сияние этих глаз, столько в них было радости, даже счастья! Сердце мое сжалось, я подумала: «И ты – калека, девочка?..» Она буквально рассыпалась в благодарностях на своей тарабарщине, сунула мне в руку какую-то бумажку и наконец выпорхнула из салона. А я так и осталась стоять в недоумении: «Body Perfume?» Для чего монашке духи для тела? Почему она так сильно обрадовалась этим жалким пакетикам с образцами – больше, чем моим пяти долларам, пожертвованным на церковь? И еще мне покоя не давал свет в ее глазах: что за неизбывная радость питает его, этот ласковый свет?
Глянула – что там она сунула мне в руку, что за воззвание. Смотрю – это даже не листок, а мятый огрызок бумаги. И написано от руки, довольно коряво:
Человек – как трава, дни его, как цветок полевой,
Так отцветает он, ибо ветер прошел по нему —
и нет его, и место его не узнает его.
В общем, сто третий псалом, судя по указанию в скобках.
Ибо ветер прошел по нему… и место его не узнает его…
Я стояла в солнечном ромбе от окна, с этой мятой бумажкой в руке, и думала: как в такой дремучей древности мог человек – неважно, кем он там был, царь или не царь, – так пронзительно написать об эмиграции?
Ну, а потом посыпались телефонные звонки от клиентов, день закрутился своим чередом, и я забыла про монашку и куда-то подевала ее карточку, так и не поняв, к какой церкви девушка принадлежала.
Но… признаюсь тебе, стала собирать в отдельный пакетик образцы новой продукции: вдруг, думаю, девочка-монашка опять наведается? Стала придумывать, старая дура, как ее зовут, и уже точно знала, какие вопросы ей задам, если появится. Уж я теперь не растеряюсь, все выведаю: откуда, да что, и какая такая беда ее привела в монастырь, и где ее родители, и есть ли братья-сестры…
Придумала, что она была певицей, дивное меццо-сопрано, редчайший тембр. И вдруг – трагедия: болезнь, например; или мама умирает, мама, всю жизнь положившая на то, чтобы дочь получила достойное музыкальное образование. И от потрясения девушка теряет голос! Рушатся планы, расторгаются контракты, не на что жить, а главное: голос, голос! Нет? Не убедительно? Ну, я же не писатель; конечно, надо бы ее расспросить.
Ты скажешь, это неприлично – в душу лезть? А мне на приличия давно уже плевать. Короче, стала вдруг ловить себя на том, что нет-нет и посматриваю за стекло нашей панорамной витрины – не мелькнет ли там голубая ряса. Но нет, монашка моя как в воду канула. А у меня для нее целый мешок собран: сэмплз всяко-разные, и чего там только нет: кремы, тоники, клинзеры, маски, боди-парфюм… ну, и прочее. Вот бы она обрадовалась! И – прости, что лезу, прости меня: не могла бы ты сочинить для нее сюжет? Ну, чего тебе стоит! Сочини ей судьбу и, ради бога, спаси в финале от этой тягости, от монастыря – неважно, что ее туда привело и почему она оттуда не уходит…
