И о чем она думает, когда медленно так кружится, рассыпая волосы перед лицом; и о чем думает он, влюбленно на нее глядя…
Поверишь ли, столько лет прошло, он-то наверняка умер, да и ее, может, нет на свете, а вот иногда вдруг всплывает перед глазами эта картина, как она кружится посреди бара, – дурацкая привычка к счастью! За спиной у нее точеные девочки выглаживают телами шесты, а все посетители смотрят только на эту пожилую рыжую женщину, смешно развешивающую перед лицом длинные пряди крашеных волос…
* * *
…Денег, между тем, у меня собралось не так уж и мало: мне ж ничего не нужно было, тряпок себе не покупала, питалась там же, на работе, так что однажды поздно ночью я домыла посуду, закрыла за собой дверь кухни и просто вышла на шоссе со своей уже потрепанной сумкой.
Поймала попутку – симпатичная молодая пара, ехали в Ванкувер, муж получил там работу. Вещи отправили большим грузом, а сами неспешно одолевали это нехилое расстояние – аж две с половиной тысячи миль. Чудесные оказались ребята, Эмиль и Катарина, родом из Глазго, и три дня мы с ними прожили душа в душу, ночуя в кемпингах и придорожных мотелях. Переговорили почти обо всем. Почти. Парашюты мои вообще оказались лучшей темой для нейтрального общения, а воздушных шаров я тогда не касалась, я и сама чувствовала себя неуправляемым воздушным шаром, и мотало меня по небесам, как шарик, угодивший в грозу.
Эмиля же интересовали экстремальные ситуации в парашютном спорте, и он все время выведывал, будто примеривался заняться на досуге прыжками: а что еще, какие еще опасности угрожают спортсмену?
Мы уже подъезжали к центру Ванкувера и уже договорились, что они высадят меня где-то там, поближе к цивилизации общепита. Уже обменялись адресами – я дала свой киевский, хотя знала, что никто никогда меня по нему не найдет. Уже остановились, вышли и пообнимались на прощание.
– Знаешь, что самое обидное в парашютном спорте? – сказала я напоследок, закидывая сумку за спину. – Когда ты грызешь-грызешь теорию, потом буришь-буришь до отупения курс AFF и стараешься, чтобы все было строго по правилам, безопасно и элегантно, а потом приземляешься в поле, наматываешь стропы на руку, закидываешь парашют за спину и, как бог, с чувством торжества над стихиями, идешь к ангару… и вдруг поскальзываешься на коровьем дерьме и ломаешь руку! И даже не знаешь, что коллегам-то сказать на работе на следующий день…
Так вот, высадили меня ребята и уехали – навсегда.
А я подтянула повыше сумку и двинулась по улице вниз – навстречу вихристой музыке, которая подманивала меня издали.
Это были уличные музыканты, ансамбль перуанских индейцев. Расположились на площади перед входом в торговый центр, расстелили на земле свои тканые коврики и принялись наяривать: перетаптываясь, покачиваясь, потряхивая бубнами и переходя с места на место. Обычный их заработок.
Ты ведь много путешествуешь, наверняка не раз попадала в водоворот таких уличных концертов: эти бродячие индейские группы разъезжают по всему миру. Я и в Нью-Йорке их сколько раз встречала. Помнишь, гигантские перья у них на головах и за спиною, как будто ощетинились обезумевшие ангелы? И инструменты у них потрясающие: бубны, окарины, свистульки-вистлы, поющие чаши… Особенно перуанская флейта кена. Ничего особенного: открытая тростниковая флейта, семь отверстий. Но вот что интересно: сам голос ее, тембр исполнен такой высокой тоски, а мелодия выходит вольной, ветреной, даже счастливой – в надмирном своем истекающем плаче. Она вроде и плачет обо всех нас, ее недаром называют «флейтой печали», да и исполняют на ней «эндечас», надгробные плачи. Но то ли оплакивают они умерших иначе, то ли потому, что строй этой тросточки – мажорный, получается совершенно фантастическое звучание: беспредельное, томительное, вольно-беспечное. И все тебе становится нипочем – жизнь, смерть, все одно: твою душу обнимает такой простор, такой ветер тебя несет…
И стояла я там, перед этими взъерошенными ангелами, которые для меня лично исполняли на флейтах счастливый мой «Бабий ветер» и уносили меня на такую высоту к такому невыносимому ликованию-рыданию, что горло стискивал спазм, а я только радовалась, что на мне большие темные очки и не видно, как плачу я от счастья, как улетаю все дальше, улетаю на этом ветру, под эту музыку…
* * *
Я тебе сейчас расскажу про гибель Санька, и больше ты меня никогда ни за что об этом не спрашивай.
Он был одним из самых опытных пилотов. Его маниакальная аккуратность, осторожность и подозрительность к любой мелочи могли страшно раздражать. А прогноз погоды для нас, шаровиков, – это не мелочь, это самое главное. И потому ни мне, ни ребятам, которых он спас ценой своей жизни (это была группа парашютистов), – до сих пор непонятно, как он не увидел, не учел той грозы. А когда увидел, было поздно.
Я тебе уже объясняла насчет баланса: подъемная сила должна быть больше веса аэростата и всех, кто в нем находится, – из-за разницы давления внутри и снаружи шара. Соответственно, как только вес уменьшается, шар резко поднимается. А потому нельзя сбрасывать за один раз больше двух человек, нельзя их сбрасывать во время набора высоты, когда и так баланс смещен в сторону подъема.
В общем, в тот день, осознав, что шар летит в бурю, мой муж принял решение спасать пассажиров, поднялся на максимальную высоту, сбросил всех разом и один ушел в грозовое облако.
Я была беременна дочкой, восьмой месяц. Саша-Наташа-Даша… Ребята не хотели пускать меня смотреть на эти оборванные, обугленные синие тряпки, оставшиеся от шара, на куски разломанной корзины, разбросанные по полю… Я пробилась через всех… упала, ползла к нему… обезумела. Сейчас понимаю: лучше бы думала о ребенке, ведь он… она была единственным, что у меня оставалось. Что могло бы остаться от Санька.
* * *
…Господи, где я, о чем я?
Ну да, в Ванкувере.
Прямо там, на площади я сняла номер в отеле, на пятнадцатом этаже – такая башня была высоченная, с балконами, очень мне понравилась. Дорогой отель, я и искала дорогой – после всех моих закусочных, баров и казино с паскудными стрип-клубами. Заселилась в роскошный номер, вышла на балкон и чуть не взвыла от счастья: мне показалось, что я в корзине воздушного шара, и облака плывут навстречу, и воздух такой – мой, особенный, напоенный озоном…
А внизу, вдаль и вокруг простиралась бухта Инглиш, и, как в опрокинутом небе, на синейшей искристой глади парили корабли, баржи, подъемные краны и какие-то белые колпаки, похожие на шатры шапито. А на горизонте покатыми спинами круглились темно-синие горы.
Я спустилась вниз, заказала в суши-баре разных деликатесов, сидела, запивала их японским пивом, которое показалось мне слабоватым по сравнению с моим уже привычным и уже необходимым виски; слабоватым, но праздничным, веселым. И так мне было хорошо, я словно вернулась откуда-то к самой себе – пусть покалеченная, но живая. Все кончено, думала я, вот теперь все похоронено. Вот сейчас я уж точно выкарабкалась.
Когда стемнело, и в баре вдобавок к электрическому свету включили потолочный плафон-витраж, и четыре витражных веселых лампы по краям барной стойки дробно засветились и медленно закрутились, рассыпая вокруг серебряный, малиновый, леденцово-скользящий свет, я расплатилась и вышла.
