Постепенно стало не только теплее, но и заметно светлее. Где же это мы оказались? Так, посмотрим: у стены куча хвороста и жестяное ведерко, несколько индейских горшков, черпак, обрывки конской упряжи… Да, похоже, здесь частенько бывали люди. Скорее всего, индейцы.
Я набрал в ведерко снега у входа и поставил поближе к костру. Когда из него пошел пар, поднес его жеребцу, который выпил согревшуюся воду жадно и благодарно. Вот теперь можно заняться кофе.
Пока вода вскипала, я насухо протер свой винчестер, а заодно и оба револьвера.
Кстати о них. И тот, и другой стоили немало, но отец, даже если оказывался без гроша в кармане, никогда с ними не расставался. Этот вопрос меня впервые по-настоящему заинтересовал.
Почему? Зачем папа, совсем не воинственный человек, всегда держал их при себе? Ведь он практически не вынимал их из кобуры — разве только для того, чтобы почистить и смазать, — и уж никогда не демонстрировал их на людях.
До меня вдруг дошло, как мало я о нем знал. Мало? Да можно сказать, совсем ничего!
Сидя здесь, в темной пещере, невольно прислушиваясь к завыванию ветра снаружи, я придвинулся поближе к огню и задумался о своем отце, таком необычном и глубоко одиноком человеке.
Теперь-то понятно, насколько он был одинок, и в памяти стали всплывать вроде бы мелкие, но важные моменты — его неуклюжие попытки проявить чувства, полная потерянность, когда умерла мама…
Нам никогда не удавалось поговорить о ней. Если я вдруг упоминал о ней, он тут же вставал и выходил из комнаты. Или отворачивался и молча смотрел куда-то в сторону. Наверное, ему все-таки хотелось думать, что мама не умерла, что она просто куда-то ненадолго отлучилась и скоро вернется.
Вдруг передо мной отчетливо встал его образ. Я представил его в старом сюртуке с истертым вельветовым воротничком и тем не менее по-своему элегантным… Почему же я так мало знал о нем? Может, у него были причины скрывать что-то? Или он не хотел говорить о своей семье? Если, конечно, такая имелась.
Где он родился, как оказался здесь на Западе, когда встретил маму? Все это осталось для меня загадкой. Само собой: ведь до настоящего момента я никогда даже не задумывался над этим.
Как-то, когда мы сидели в своей комнате в отеле, папа читал газету, и что-то в ней вдруг вывело его из себя. Он скомкал ее и швырнул на пол, а потом с несвойственной ему злостью произнес: «Сынок, тебе нужно стать образованным человеком! Поступай как знаешь, но постарайся, обязательно постарайся получить образование!»
Я подошел к выходу из пещеры, куда изредка врывались порывы ледяного ветра, и выглянул наружу. Не видно ни зги. Я знал, что мы отклонились от тропы, но насколько? И можно ли нас увидеть, когда буран стихнет?
Надо еще раз проверить револьверы.
Я выбрал из кучи дров полено потолще и подбросил его в костер. В пещере стало уже почти тепло. По крайней мере здесь мы не замерзнем.
Интересно, как они там, Блейзер и те трое? Будут пытаться пробиться или застрянут в моей хижине? Кое-что из еды там оставалось. Трудно сказать сколько, но немного. Вряд ли хватит больше чем на неделю для одного, не говоря уж о четырех здоровенных мужиках. Кому-то из них придется помирать…
Соорудив себе как мог спальное место между стеной пещеры и костром, я положил револьверы рядом, улегся на спину и, сцепив руки за головой, снова задумался об отце. Как же мало времени мы провели вместе! Пару раз ему вроде как очень хотелось поговорить, что-то мне рассказать, но у меня не возникло желания слушать. Сейчас, когда я вспомнил об этом, мне стало стыдно. Но тогда сопливому мальчишке совсем неинтересно показалось выслушивать про чье-то прошлое или про чье-то детство. Даже собственного отца. Меня волновала только собственная персона! Так невольно я упустил возможность узнать от него что-то важное, то, без чего хуже жить…
Уже засыпая, я вдруг вспомнил мамины слова: «Почему ты не возвращаешься? Или есть причины и ты не можешь?»
Он, наверное, что-то ответил, но я не помнил что. В памяти остались только ее слова: «Я боюсь не за нас. Я боюсь за тебя!»
«Слишком поздно, — ответил он. — Старого уже не вернешь. — Затем, через минуту-другую. — Не могу я… Нельзя начинать все это снова. Пусть лучше никогда не узнают… «
Чем были эти слова для меня тогда? Ничем. Пустым звуком. Разговором двух взрослых. Но почему я их не забыл? Почему вспомнил их сейчас?
Теперь папы нет. И спросить не у кого.
Но он не покончил с собой. Одно про папу я знал точно — он не из тех, кто опускает руки. Выиграл ли, проиграл ли, папа все равно пошел бы до конца.
Эта мысль заставила меня задуматься о его пристрастии к картам. Ведь при жизни мамы отец к картам даже не прикасался. Играть на всю катушку он начал только последние два-три года.
Однажды он даже с отвращением швырнул колоду на стол, раздраженно заметив: «Глаза б мои на них не глядели!»
«Почему же ты не бросаешь играть, раз они тебе так противны?» — спросил я тогда.
Папа молча постоял минуту-другую, тупо глядя в окно, затем грустно произнес: «Это единственный способ. Единственный шанс. Всего одна удачная игра — все, что мне надо!»
Тогда я ему не поверил. Но сейчас… сейчас, когда я избитый и измученный лежал в пещере и меня подстерегали враги, призадумался. Ко мне стали постепенно, потихоньку, один за другим возвращаться маленькие кусочки той безвозвратно ушедшей жизни. Папа отличался очень скромными потребностями. Ему вроде бы ничего и не было нужно. Он даже не умел тратить деньги, когда они у него появлялись… Стоп, вот ответ: он пытался заработать их для меня!
Я сел, подбросил несколько веток в огонь. Конечно же… Зачем еще? Помню, как-то раз папа бросил взгляд на мое драное пончо, на мои стоптанные сапоги, мою старую изношенную шляпу и сказал: «Какого хрена, неужели мой…»
Свою мысль он, как всегда, не закончил. Взял шляпу и ушел и в тот же вечер просадил все наши общие тридцать четыре доллара.
На следующее утро мне пришлось наняться на объездку диких мустангов по пятьдесят центов за штуку. Пару раз я грохнулся с них, но все-таки объездил. Когда нечего жрать, надо объезжать. Просто, как жизнь.
А как-то я заболел, и папа ночь за ночью сидел у моей постели. Сколько мне тогда было? Одиннадцать или двенадцать? Да, наверное. Мысль о здоровье пришла мне в голову только один раз, когда я увидел папу без рубашки в ванной — две пулевые раны на левой стороне!
Кажется, я тогда что-то заметил по этому поводу, а он вроде как отмахнулся и сменил тему. Но я не отставал, и он, чтобы скорее покончить с этим, сказал: «Было дело, в меня стреляли. Сейчас это уже не важно».
Лежа уже почти в тепле, я попытался сложить все вместе, но… ничего не выходило, и тогда в голове начали роиться новые вопросы. Кем, собственно, был папа? Почему он не мог вернуться? А если мог, то куда и зачем?..
