– Это Валя кашляет? Она не заболела? Мам, как вы там?
И мне становится стыдно. Мишка, потерпи. Ты нам проложил дорожку, скоро я приеду вслед за тобой. И маму с Толиком отсюда вытащу. А когда мы закончим учиться, мы уедем в какую-нибудь тёплую страну. И там никто не станет определять, какая у нас должна быть одёжка и как нам по ней ножки протягивать. А наш город и даже наш посёлок Ольховку я забуду как страшный сон. Пусть они все здесь остаются. А мы уедем. Ещё только немножко потерпеть… И Копа бы отыскать. Ведь его можно будет забрать с собой?
Мы с дворником идём в подвал – искать Копа. Мама придёт – и вот радость! – Коп дома. Толику страшно, он цепко держит за руки меня и дворника. Хотя дворника он тоже побаивается. Дворник лохматый, себе на уме. Никто во дворе даже не знает, как его зовут.
– Дворник, дворник, а как тебя зовут? – нетвёрдым голоском спрашивает Толик.
– Вам трудно запомнить. Зовите Аликом, – отрывисто отвечает дворник.
– Дворник Алик, а у тебя детки есть?
Дворник не успевает ответить. Внизу у всех спирает дыхание. Тепло, сыро. Под какими-то трубами мы пролезаем с фонариком. Свет не доходит до всех закоулков, и мы не можем их рассмотреть.
– Коп! Коп!
Он что, дурень – сидеть здесь?
На груде тряпок сидит Николаша и со сна улыбается.
– Ходить отсюда, – говорит Николаше дворник, вдруг снова позабыв русский. – Комиссия приходить, всё смотреть. На меня ругать, кричать будут. С работы погнать, скажут, плохо работал – человека у тебя в подвале живёт. Мне работа нет – буду как ты подвала жить.
Дворник суетится, волнуется, точно он виноват перед Николашей. А Николаша благостно смотрит на нас и улыбается.
По словесности мы проходим памятники. Они бывают не только на городской площади. Слово тоже может быть памятником – но только не какому-нибудь одному человеку. А памятником тому, как люди жили много веков назад и что было важно для них. Об этом может рассказать какая-нибудь древняя история.
Мы проходим историю про Алексея, человека Божьего.
Этот Алексей жил то ли в четвёртом, то ли в пятом веке. Его родители были богатые люди. Но он отказался от их богатства и стал служить Богу. Алексей странствовал и молился, он никому не делал зла, и Бог стал слышать его. Так Алексей научился делать всякие чудеса, например лечить людей. Через семнадцать лет он вернулся в родной дом. Но родители не узнали его – так он изменился. А он не сказал им, что он их сын. Из жалости его взяли в дом, но он жил как последний человек, и слуги обижали его.
Только когда он умер, родители узнали, кто он был, – и горько, горько заплакали. Я тоже чуть не заплакала, когда Ольга Петровна читала:
И тут Ефимьян-князь прослезился:
Пошто ты мне в животе не сказался?
Построил бы я келью золотую.
Проведала его матушка,
Бежит она скоро со слезами,
Святые мощи слезами обливает:
Пошто ты мне в животе не сказался?
Я бы тебя поила-кормила.
У меня слёзы выступили на глазах, я вдохнула воздуха и не выдыхала – будто с воздухом и слёзы вытечь могли наружу и тогда в классе станут меня дразнить. Я представила, как его родители вечерами за ужином гадают, жив ли он сейчас. И его мама, как моя, говорит:
– Может, мается где-то, как тот Николаша – без денег, без документов…
А он совсем рядом, за стенкой был. И тоже грязный, оборванный – как Николаша.
– «В животе не сказался»! – передразнивают Ольгу Петровну девчонки.
Точно не помнят, что «живот» раньше означало «жизнь». Может, оттого, что в старые времена люди много воевали, а медицина тогда какая была? Если кого ранило в живот, тому уже спасения не было. Пока цел живот – ты живёшь.
Но я не могу сказать девчонкам, чтобы они замолчали. Мне надо воздух в себе удерживать…
На следующем уроке – на биологии – я всё же сдаюсь. Перестаю удерживать в себе воздух. Надежда Ивановна говорит:
– Я проверила ваши работы об условных и безусловных рефлексах. Больше всего мне понравилась работа Вали Пудякиной. Валя рассказывает о своём котёнке Копе, который помогает ей не опаздывать на уроки. Коп знает: если раздался звук будильника, хозяева должны встать и покормить его… И знаете что, – добавляет Надежда Ивановна. – Не по всякому тексту видишь отношение автора. А Валя написала о своём Копе так, что, читая, я поняла, что она очень любит его…
А я ведь писала это ещё до того, как наш Коп исчез. Выходит, я любила его. Но сама про это не знала.
Я вылетаю из класса и там, в вестибюле, реву.
В три, как всегда, подхожу к подъезду – а там на крыльце наш Толик маячит. У него-то уроки раньше кончаются.
– Что здесь стоишь? – спрашиваю. – Ключи забыл?
– Нет, – отвечает. – В подъезде – там Николаша. Я боюсь заходить.
Дворник Алик на подвал повесил замок, и Николаша теперь в подъезде расположился. Чёрный матрас перетащил на площадку к мусоропроводу. Сам стоит у стены, читает, что на ней написано. Читать там не перечитать…
Николаша поворачивается к нам и виновато улыбается: вот он, мол, я, некуда мне себя деть. Простите меня, что я живу. И если мне придётся вашего Копа в лесопарке съесть – тоже простите. И не хочу я убивать его – а само всё к тому идёт.
И кто меня за язык дёрнул?
– Николаша, – говорю, – давай я тебе щец вынесу.
С тех пор он, что ни день, ждёт, когда я приду из гимназии. Торопясь, не снимая гимназической клетчатой жилетки, я тащу в подъезд миску щей. Щи дымящиеся, мясные, жирные. Мама говорит – как удобно, сваришь большую кастрюлю и на балкон, на холод её. Всю неделю потом о еде не беспокоишься.
Мы, конечно, с Толиком хотели бы, чтобы у нас на обед были котлетки с картошкой, и лучше всего с жареной. Но мама говорит, щи – это самая здоровая еда. Это наша, исконно русская еда – что может быть лучше?
Мама всегда огорчалась, что щи убывают медленно. Мы с Толиком после школы так, разогреем себе, похлебаем… Зато теперь они стали убывать очень быстро. Мама говорит: дело к холодам, у детей аппетит повысился. И мне страшно, что она узнает. Небось, обидится, что её вкусные щи – и Николаше.
Николаша улететь готов кверху носом. От щей поднимается ароматный дымок, летит к потолку вдоль трубы мусоропровода. У Николаши на лице написано такое счастье, точно ему больше ничего в жизни не нужно. Точно он уже стал святым, как тот Алексей, человек Божий.
– Николаша, – спрашиваю я у него на всякий случай, – а ты умеешь лечить людей?
Он туманно смотрит на меня. Потом говорит:
– Нет, я на врача не учился. Я мастером работал, на заводе.
