В крестьянскую избу, всегда натопленную и опрятную, куда его определили на постой, он возвращался поздно. Иногда – уже ночью. Старик-хозяин распрягал коня, насыпал в кормушку овса. И самого профессора, и его коня велено было кормить хорошо. Конь хрупал в кормушке, гонял по гладко отшлифованной доске золотой овёс. Профессор шёл в штаб. Охрана его уже знала, часовые пропускали без пароля. Командарм встречал его улыбкой и вопросом в воспалённых, усталых глазах. Он докладывал. Ему всегда было о чём доложить командующему. Он приносил добрые вести. И это нравилось ему самому. Командарм выслушивал, кивал и говорил:
– Спасибо, профессор. Хотите чаю?
Часто они засиживались за полночь. Профессор рассказывал о своих поездках, о состоянии госпиталей. Однажды командарм спросил:
– Как вы думаете, профессор, армия, я имею в виду людей, выстоит?
– Положение очень тяжёлое, – уклончиво ответил он. – Недостаточное питание сильно сказывается на организме бойцов. Происходит постепенное истощение. Человек – существо терпеливое, выносливое. Но, скорее всего, это больше касается его психики, воли. Что же касается физического состояния, то вследствие систематического недоедания и недосыпания из организма постепенно исчезают, вырабатываются и не восполняются, некоторые химические элементы, очень важные для нормальной жизнедеятельности. Если эти элементы не восполняются, начинается деградация организма.
– Так что же такое человек, боец Красной Армии? Воля или набор химических элементов?
– И то и другое, Михаил Григорьевич.
Чай командарма был хорош. Всегда – с вареньем. Черничным, земляничным, смородиновым. Но не только чай и не только долг влекли профессора в штабную избу. Быть рядом с сильными мира сего, запросто с ними беседовать, иногда на милые, совершенно отвлечённые темы. Это сильно сближает людей, располагает друг к другу. К тому же рядом с генералом не столь остро воспринималась опасность того положения, в котором все они здесь, в «котле», пребывали. Он был спокоен на этот счёт, зная, что, энергично выполнив своё дело, он снова вылетит в Износки. Первым же рейсом, когда дело в госпиталях будет сделано в полном объёме. Самолёты летали регулярно. Потому и торопился. Сделать всё, выполнить приказ командарма и вылететь в распоряжение штаба. В Износках всё же спокойней.
– А скажите, профессор, если наше положение существенно не изменится, сколько дней, недель, месяцев продержится личный состав? Я имею в виду физическое состояние бойцов.
Ефремов снова возвращался и возвращался к одной и той же теме их разговора.
– Видите ли, Михаил Григорьевич…
– Говорите, профессор, откровенно.
– Откровенно так откровенно… Через месяц бойцы начнут галлюцинировать. Начнётся голодный психоз. Появится опасность немотивированных поступков.
– Что вы имеете в виду?
– Мародёрство. Неподчинение командирам, а значит, неисполнение приказов. Возможно, переход на сторону противника. Боец, который сегодня дисциплинирован, исполнителен, каждый свой шаг и поступок сверяет с уставом и присягой, завтра может просто забыть обо всём, кроме своего основного, инстинктивного желания, а именно – выжить. Животный страх начнёт управлять человеком. И животная жажда – выжить.
Командарм поморщился. Раскурил трубку. И заговорил, медленно извлекая наружу каждое слово:
– Нельзя допустить, чтобы армия превратилась в стадо. Лучше погибнуть в бою! Хотя атаковать на Вязьму мы уже не имеем возможности. Белов отбит и окружён где-то между Всходами и Дорогобужем. Соколов тоже блокирован в лесах севернее Вязьмы. Им не легче.
– Голодные обмороки и тому подобное начнутся через неделю-полторы.
– Что ж, будем есть коней. Пока не получен приказ на отход, надо держаться из последних сил. – И вдруг спросил: – Вы объехали все госпиталя, профессор?
– Нет, ещё не все. Завтра – последняя поездка. В сто тринадцатую.
– К Маковицкой?
– Да, к Маковицкой. Говорят, прекрасный хирург. Я был знаком с её мужем. Прекрасной души человек. Погиб прошлым летом в ополчении. Представьте себе, умница, профессор, любимец студентов – простым солдатом, в окоп. Ушёл добровольно. Восхищаюсь мужеством этих людей!
Однажды их разговор нарушил вежливый вопрос начальника особого отдела армии.
– Я слышал, вы совершаете свои объезды в одиночку? – спросил Камбург.
– Да, совершенно верно, – ответил профессор. – Не хочу отвлекать на охрану своей скромной персоны лишние штыки, которые сейчас, в это тяжёлое для армии время, нужны на передовой.
Он скользнул взглядом по лицу командарма. Тот одобряюще улыбнулся и молча, украдкой, как показалось профессору, кивнул ему.
– Штыки и не надо отвлекать, – тем же тоном продолжил Камбург, как всегда увлечённый чисткой своей трубки, что с некоторых пор стало раздражать профессора. – Достаточно двоих автоматчиков.
– Поверьте, Давид Ефимович, это, право же, лишнее. Дороги известны. Охраняются. Везде посты. Я вполне справляюсь. Не нуждаюсь я в ассистентах ни в виде охраны, ни в виде возниц.
И тут Камбург оторвался от своей медитации:
– Так вы даже без ездового путешествуете?
– Я, товарищ капитан, не путешествую, – ещё сильнее напрягся профессор, – я работаю. И, смею заметить, очень напряжённо. По шестнадцать часов в сутки.
– Да, профессор, без вас нам было бы тяжелее во стократ. – И командарм откинулся на спинку стула.
Начальник особого отдела больше не заговаривал на эту тему. А профессор, разозлившись на его реплики, приготовился сказать Камбургу следующее: да, каждый из нас, в любых обстоятельствах, даже за чаем, часть нашей профессии, но должны же существовать минуты покоя. Минуты тишины. Минуты свободы от этого безумия!
Но капитан больше не задевал его своими репликами. «И слава богу, – думал профессор, через час возвращаясь к своему ночлегу, – что не пришлось произносить этого глупого монолога. С Камбургом нужно быть особенно осторожным. Чекист, служака. И своего сдаст с потрохами. Не исключено, что и за командующим он присматривает».
А на следующий день произошло вот что.
Утро выдалось чудным. Солнце. Мороз. Но не особенно лютый, а такой, какой и в поле терпеть можно. Конь нёс лёгкие сани по ослепительно-белому полю, размашисто расписанному синими пятнами и линиями абстрактных теней. Давно он не видел такого живого, естественного ландшафта и таких непридуманных красок. Было время, когда он, почти всерьёз, увлекался живописью. Это был очень короткий период в его жизни, очень сумбурный. Но он оставил благодарную память. Увлечение живописью, дни и ночи упорной работы с кистью, поставили руку, каждое движение научили точности. Вот почему потом он так уверенно держал в руках скальпель. След остался и в душе: он тонко чувствовал природные краски, тона, изменения цвета, внутреннее настроение окружающего мира. И как жаль, что теперь он не мог вполне насладиться этой внезапно открывшейся ему прелестной картиной здешнего мира… Вокруг вместе с ярким великолепием зимнего утра, казалось, была разлита тревога. Профессор то и дело поглядывал на западный горизонт: в такую погоду жди самолётов, а в поле от них не скроешься. Как хорошо, что вскоре начался лес. Он вздохнул с облегчением и попридержал коня.
