– Не по твоей губе ягода, – засмеялся старшина.
В другой раз старшина Нелюбин выпросил у Воронцова кусок сала. Сказал:
– Гостинец докторше, спасительнице моей отвезти. Я на неделю от своей пайки сала отказываюсь.
И Воронцов разрешил ему взять два куска.
– Возьми и мою долю. Они там голодают. Так что нам с собой побольше харчишек брать надо. Чтобы по чужому термосу своими ложками не греметь. Им и без нас ртов хватает.
– Понял.
Как-то само собой сложилось, что обязанности старшины легли на хлопотливого и заботливого Нелюбина. И он безропотно и старательно исполнял их, про себя как-то раз с насмешкой подумав: «Раз не дослужился в Красной Армии до лейтенантских кубарей, служи, Кондрат, старшиной».
Два раза в неделю они переходили линию фронта и переводили конный обоз, нагруженный медикаментами, продуктами и боеприпасами. Но их помощь в облегчении участи окружённых была настолько мала, что порою, в очередной раз добравшись до Науменок и увидев ещё сильнее опухших от голода санитаров, они впадали в отчаяние. Воронцов знал, что не только его группа, а десятки других лесными тропами в эти ночи тоже пробираются востока на запад, с юга на север, чтобы доставить в 33-ю хотя бы самое необходимое. Одновременно на полевые аэродромы садились лёгкие транспортные самолёты. Они доставляли снаряды, мины и почту. А назад забирали тяжелораненых. Но это не спасало армию от голода и нехватки самого необходимого, в том числе патронов и снарядов.
В последний раз, когда старшина перед уходом зашёл в госпиталь попрощаться, Маковицкая, будто предчувствуя неладное, сказала:
– Свидимся ль ещё когда, Кондратий Герасимович?
– Даст Бог, свидимся, Фаина Ростиславна. Гляжу я на вас, круги под глазами… Это всё от нездоровья, должно. Видать, мало отдыхаете. И Таня ваша тоже худющая, с лица спала. – И покачал головой. – Неужто не дадут приказ на выход? Что тут армии сидеть? Ничего уже высидишь. Немцы кругом.
Приказа на выход ждали все. И солдаты на передовой, и раненые в госпиталях, и санитары, и тыловики. Ресурс армии был давно израсходован. Суточный паёк в некоторых полках составлял два сухаря и две горсти пшеницы. Уже пошли в котлы гужи с конской упряжи и солдатские ремни. Маковицкая, как о нечаянной радости, рассказала о том, что на прошлой неделе санитары где-то в разбитом артиллерийским снарядом и полусгоревшем колхозном амбаре, под искорёженной молотилкой, нашли полмешка льняного семени. Несколько дней варили раненым отвар. Отвар получался тягучий, как кисель. И сами немного подкормились. «Эх, господи, господи…» – сокрушённо думал старшина Нелюбин, глядя на Маковицкую, на Таню, на санитаров. А раненые между тем всё поступали и поступали с передовой. Яков, будто ни к кому и не обращаясь, ворчал:
– А так-то ж вот… Так-то ж… Пока довезли его, с перебитой-то ногой, он ещё и обморозился. Горе одно. Одно за другим… Одно за другим… Их бы подкормить. А тут… раны киснут, гниют. Запах в палатах и дворах, особенно где тяжёлые лежат. Как в смерётной…
Маковицкая его строго одёргивала. Яков умолкал. Но ненадолго.
Когда возвращались назад, в одной из деревень, где тоже размещался полковой или батальонный лазарет, произошла такая история. Налетел одиночный самолёт, сбросил несколько мелких бомб, и осколком под Иванком, ехавшим в передовой группе, ранило коня. Коня своего за эти недели Иванок так полюбил, так к нему привязался, что, когда тот начал падать на задние ноги, он, не веря в то, что произошло, выпрыгнул из седла, намотал повода на руку и потащил изо всех сил, крича:
– Монгол! Монгол!
Но не удержать уже Монгола за поводья. Конь повалился на бок, забился, захрапел. Старшина Нелюбин подошёл к нему и вытащил из-за пазухи «парабеллум». Но стрелять ему не пришлось. Из домов выскочили раненые. Некоторые ползли на четвереньках, в одном исподнем. Навалились на Монгола, перерезали коню горло и начали кромсать куски свежатины. Всё произошло так быстро, что никто из отряда и сообразить ничего не успел, когда всё уже было кончено. Раненые пластали конину прямо со шкурой. Старшина поднял над головой пистолет, хотел разогнать их, чтобы снять шкуру и затем разрубить тушу, разделить всем поровну. Но Кудряшов окликнул его, махнул: уходим. И они поехали дальше. Иванка к себе на коня подсадил Турчин. Иванок плакал и назад уже не оглядывался – боялся. Через минуту от коня остались одни рёбра. А из домов ползли с топорами и берёзовыми поленцами, чтобы порубить для варева и остальное, карабкались к обглоданному остову коня те, кто не успел к главному разбору и кому не досталось мякоти.
Все в отряде жалели не столько Монгола, сколько Иванка. Монгол погиб. Погиб, как гибнут солдаты на войне. А на войне мёртвых не жалеют. Жалеют живых. Потому что мёртвым уже не страдать. Им ничего уже не нужно.
Иванок вскоре затих, слёзы его высохли. И Турчин почувствовал, что мальчик задремал. Тело его обмякло, завихлялось. И, чтобы тот не упал с коня, Турчин обмотал себя и Иванка верёвкой и конец завязал на высокой луке старого кавалерийского седла. Так и ехали до самого перехода.
Сплошной линии фронта ни у оборонявшейся 33-й армии, ни у немцев, охвативших группировку гнерала Ефремова со всех сторон, не было. Оборона и тех, и других состояла из опорных пунктов, расположенных последовательно, извилистой цепочкой по всему периметру территории, занимаемой окружённой армией. Пулемётным и миномётным огнём простреливалось всё свободное пространство. В случае необходимости по рации вызывалась артиллерийская поддержка. Но у оборонявшихся уже несколько недель орудия молчали из-за недостатка снарядов. По приказу командующего артиллерией генерала Офросимова почти всю тяжёлую технику стянули в безопасное место в середину обороны и замаскировали в лесах. На позициях остались лишь одиночные орудия, которые, в случае крайней необходимости, делали под два-три выстрела в суки.
Мимо одной из таких артиллерийских позиций и проходил маршрут отряда Курсанта. Расчёт сорокапятимиллиметровой противотанковой пушки уже знал, что скоро поедут партизаны, их ждали, чтобы разжиться хотя бы на закрутку и, может быть, угоститься завалящим сухариком.
Орудие стояло в кустарнике, заваленное ивовыми матами, сплетёнными артиллеристами. Такими же плетёными матами, сверху присыпанными снегом, были замаскированы и ровики, и ходы сообщения. Для стрельбы батарейцы выкатывали ПТО на позицию, устроенную в снежных копанях правее или левее. Возле орудия всегда маячил часовой. Позади, в соснах, курилась железная труба землянки. Здесь же, в соседних землянках, спасались от мороза два неполных взвода бойцов стрелковой роты.
В этот раз из землянки выбрался пожилой лейтенант-артиллерист и смотрел на приближавшийся из тыла обоз в бинокль. Солнце уже наклонилось над лесом, зацепилось за ветви сосен и стало остывать, покрываясь сизой окалиной. Но до сумерек было ещё не меньше часа, и Воронцов, как всегда перед переходом, решил устроить привал. Здесь, на артиллерийской позиции, они обычно и ждали наступления темноты. Немецкие наблюдатели и их пулемётные точки находились значительно правее. Когда наступала ночь, они не представляли почти никакой опасности. Так, постреливали издали вслепую. Дежурный пулемёт обрабатывал перед собой узкий сектор. Его они обходили стороной.
