– Ложись! – успел крикнуть он, прежде чем тишина заполнилась торопливым, взахлёб, стуком нескольких пулемётов и грохотом мелкокалиберной пушки.
Воронцов, падая под ноги коню, успел заметить, как трассер задел стоявшего на обочине Губана и как тот сразу обмяк и повис в седле, как шарахнулся за ивовый куст Кудряшов и присел на стёжке Турчин. Лошадь, которую вёл Воронцов, всхрапнула, дёрнулась назад и стала заваливаться на бок. Он успел отскочить, чтобы, падая, она не придавила его.
Пушка била короткими очередями. Трассы от крайнего дома летели в сторону группы Дорофеева. Воронцов вскочил на колени, оглянулся назад: Дорофеев уводил людей в лес.
Взлетела ещё одна осветительная ракета и следом за ней другая, третья. Пулемёты смолкли. И тут захрустел снег, и на фоне леса и лип замелькали белые фигуры лыжников.
– Кудряшов! Прямо по тропе! Огонь! – закричал Воронцов.
– Курсант! Курсант! Окружают! – услышал он испуганный крик Иванка.
– Делай, как я! – скомандовал он Иванку и начал стрелять в сторону липового парка.
– Не высовывайся! Не высовывайся! – хрипел где-то рядом старшина Нелюбин.
Впереди на стёжке хромала лошадь Губана. Сам Губан неподвижно висел, зацепившись ногой в стремени.
– Назад! Отходим назад! – крикнул Воронцов и попятился.
Через него, матерясь, перепрыгнул Кудряшов, на ходу стреляя длинными очередями в сторону деревни и липового парка. Оттуда приближались лыжники, уже отсекая их от леса на той стороне, куда отходила группа Дорофеева. Мгновенно разгадав маневр противника, Воронцов, Турчин и старшина Нелюбин перенесли огонь вправо и заставили залечь лыжников, наступавших со стороны парка. Воронцов быстро расстрелял патроны и перезарядил новый рожок. Торопливо, вслед за кем-то из партизан, пополз по тропе. Но далеко уползти не удалось. Откуда-то сзади и сбоку с хрипом и рёвом на них кинулись сразу несколько человек в белых камуфляжах. Воронцова сбили с ног. Послышалась брань. И те и другие, как показалось Воронцову, кричали по-русски. Дважды над самой головой выстрелили из пистолета. К нему нагнулся Турчин:
– Живой? Идти можешь?
Должно быть, это он стрелял из своего ТТ.
Вскочил. Побежали, поддерживая друг друга. Кудряшов копошился в середине куста, кого-то дожимал. Трещал под его руками хворост и что-то ещё. Турчин остановился и ещё несколько раз выстрелил из своего ТТ.
– Всё. Патроны кончились.
Кудряшов и старшина Нелюбин усадили Иванка на уцелевшего коня.
– Давай, малый! Гони к лесу! Спасайся! – И старшина вытянул коня концом верёвки.
Иванок, однако, проскакал шагов пятьдесят, соскочил с седла, залёг и открыл огонь из автомата. И это спасло всех их, кто остался живой и кто бежал теперь назад, к лесу, чтобы укрыться за деревьями. После рукопашной схватки лыжники отстали и открыли беспорядочную стрельбу.
– Кто убит? – спросил Воронцов, когда они собрались в лесу.
Кудряшов сплёвывал горькую тягучую слюну и мотал головой.
– Ты что? – спросил его старшина.
– Да ударил, гад, чем-то! Хорошо, вскользь пошло.
– Губана убило. Наповал. В голову.
– Завхоза тоже.
– Кто видел дядю Колю мёртвым? – спросил Воронцов, оглядывая всех.
– Я видел, – сказал Турчин. – Могу подтвердить.
– Лаялись по-русски. Не стреляли. Хотели живыми взять.
– И стреляли из наших автоматов, из ППШ.
– Что будем делать, командир?
– Где Дорофеев с людьми? Почему они нас не прикрыли? Струсили?
– Зато Иванок нас не бросил, – сказал старшина Нелюбин.
– Вот молодчина малый! Всех нас выручил!
Воронцов повернулся к Иванку, сказал:
– Иванок, объявляю тебе благодарность!
До утра они сделали попытку перейти линию фронта в двух километрах западнее. Но и там их встретили пулемётным огнём.
– Вы что-нибудь понимаете, Владимир Максимович? – спросил Воронцов Турчина.
– Кажется, они закрывают «котёл» сплошной линией. Это может означать только одно: завтра-послезавтра они начнут сжимать окружённую армию.
– Ну, вот и попали! – охнул Кудряшов. – Я как чувствовал…
– Как всё равно ждали нас, – сказал старшина Нелюбин.
– Это точно. Живыми брали. Мне по голове чем-то…
– Если бы они нас хотели добить, добили бы из пулемётов. – Турчин доставал из кармана патроны, бережно обдувал их и защёлкивал в обойму ТТ, покончив с этим занятием, сунул пистолет за пазуху и подытожил: – Так что тут, Курсант, нас ждали. И засаду сделали по всем правилам. Не учли только того, что мы будем идти пешком, за лошадями, и двумя группами, а не все сразу, как ходили всегда.
– А зачем нас в плен бать? Что у нас можно выведать? – недоумевал старшина Нелюбин. – Оборону мы тут не держим. Расположения огневых точек ни артиллеристов, ни пехоты не знаем. Какая им в нас корысть?
– Зато по два-три раза в неделю ходим с какими-то грузами туда-сюда. Намозолили глаза. Да и разведка, видимо, заинтересовалась: кто такие, что перевозим, откуда и куда. Но меня сейчас больше беспокоит другое. Если мы свободно ходим через линию фронта, то можно смело предположить, что то же самое делают и они. Тем более в нашей форме да свободно владея русским.
Воронцов слушал своего начальника штаба и понимал, что, скорее всего, Турчин прав. На тропе пытались взять не просто «языков», а именно их. Команды подавали и кричали по-русски.
В группе Дорофеева потерь не было. Это обстоятельство и возмущало Воронцова, и радовало одновременно.
Глава седьмая
Однажды утром прудковский староста и хозяин хутора Сидоряты сидели вдвоём на брёвнах возле озера. Март был уже на исходе, но зима держала. Хотя днём уже так пригревало, что старики расстегнули шубы и радостно смотрели на солнце, которое с каждым днём всё выше и выше поднималось над Бездоном. Пётр Фёдорович сказал, слушая, как на той стороне озера мерно, выдавая ладного плотника, стучал топор:
– Опять монах трудится.
– Вот и божий человек, а келью тоже справную иметь надо, – согласно покачал головой Иван Степанович. – Иначе зимой замёрзнешь, а летом дождём зальёт.
– И давно ж он тут молится?
– Давно. Вначале он поселился, а через год и мы пришли. Два лета жили и не знали друг про друга. Стеня раз: «Тять, какой-то монах по озеру плавает». – «Да ну тебя!» А тут и сам увидел: вылезла из куги долблёнка, а в ней человек в рясе и в чёрном клобучке.
– Как же его зовут-величают?
– А Нил, – сказал Иван Степаныч и, приставив ковшиком серую от трудов, обветренную ладонь ко лбу, спросил прудковского старосту:
