– Лыжи? Да не было лыж. Они ж на машинах приехали. А как по-немецки – лыжи?
– Лыжи по-немецки – ди шиер.
– Ди шиер? Это слово они повторили несколько раз. Это я точно помню!
– Значит, есть у них и лыжи. Давай, Иванок, дуй назад. Всё на словах передай старшине.
Ночью, как и ожидалось, немецкая лыжная разведка показалась на окраине Прудков, одновременно двумя группами, которые сперва выехали по расходящимся направлениям, на северо-запад и на юго-восток, а потом, пройдя по полю с полкилометра, повернули на юго-запад, в сторону Красного леса, и двинулись вдоль дороги, ведущей на вырубки. Видимо, маршрут они знали хорошо. Или их кто-то вёл.
Одеты они были в белые маскировочные куртки. Двигались быстро, почти бесшумно. И первый пост сняли так же бесшумно и быстро. Действовали ножами. Должно быть, пулемётный расчёт спал. Двинулись дальше. Но Губан, дежуривший вместе с Иванком на центральном посту у валунов, ещё издали заслышал приближение лыжников. Когда те подошли шагов на двадцать, он крикнул:
– Стой! Пароль!
В ответ полетела граната, но упала она правее, и взрыв не причинил вреда никому из расчёта. Губан открыл огонь. Трофейный МГ-34 пополам разрезал ночь и поле перед окопом. Каждая пятый патрон в ленте был заряжен трассирующей пулей. И Губан точно удерживал трассер на уровне середины корпуса, а потом, когда лыжники залегли, пытаясь организовать ответный огонь, он опустил очередь ниже и бороздил по головам залёгших до тех пор, пока там не прекратились стоны и движения.
На выстрелы прибежал старшина Нелюбин. Вскоре все собрались возле саней. Быстро, не мешкая, побросали в сани оружие, коробки с пулемётными лентами, которые Губан успел собрать в поле. Туда же сунул два автомата ППШ и сумку со сменными дисками.
– Гони! Гони! – закричал старшина на ездового, когда тот с перепугу запутался в вожжах и повалился кулем в передок.
– А где ж остальные? – погодя сообразил ездовой.
– На них вторая группа вышла. Погибли они. – И старшина Нелюбин, проглотив комок, подумал вслух: – Или в плен взяты. Просмотрели, разгильдяи…
Отъехали метров на сто. Остановились. Прислушались.
– Всё тихо, старшина, – сказал Губан. – Может, и не было второй группы? Может, одна всего была? Мы её и уделали.
– Тихо. Всем – слушать. Я других видел. Копошились возле наших ребят. Я не спал, мне не снилось. – И вдруг, пощупав вокруг себя в соломе, спохватился: – А мешок где? Где сало?
– Забыли, – охнул ездовой. – Около сосны и забыли. В снегу. Братцы, это я виноват!
– Поворачивай назад!
– Ты что, старшина? К чёрту в пасть? Побьют же!
– Поворачивай, говорю! Мальчонка жизнью рисковал, а мы…
Ездовой развернул коня.
– Так, слушай боевой приказ… – старшина взял один из автоматов. – Иванок, ты соскочишь с саней возле вон того дерева и займёшь позицию за ним. Ты, Губан, остаёшься на санях. Если встретимся с немцами, соскакивай вниз и прикрывай нас.
Сани звонко скользили по утоптанной дороге. Конь швырялся клоками пара, косил по сторонам беспокойным глазом. Иванок скатился с саней легко, как упавшая соломина, ненароком зацепившаяся за ивовую ветку. Перекатился за придорожный пень, замер. Впереди, под сосной никого не было. Сани подскочили к сосне. Ездовой начал разворачивать коня на вытоптанном кругу. И тут из-за снежного вала застучали сразу несколько автоматов. Ездовой охнул и откинулся на спину. Старшина бросил в сани мешок, выхватил из рук ездового, который хрипел и пытался перевернуться набок, конец верёвочных вожжей, с силой оттолкнул сани в сторону, чтобы конь мог свободнее развернуться и не поломал оглобли, и уже на ходу запрыгнул в сани. Трассёр пулемёта Губана хлестал по окрестным деревьям и кустам, по снежному гребню обочь дороги, по дороге и наконец упёрся в снежный вал, срезал его гребень, за которым занимали позицию автоматчики. На повороте сани занесло. И в это время очередь проскоблила рядом по прутьям кошевы. На старшину сверху кто-то навалился. Он хотел было сбросить с себя чужую тяжесть, но тут же сообразил, что это Иванок молча и мягко, как рысь, прыгнул к ним в сани.
– И-ё-окт-ты… Пош-шёл! Пош-шёл! – гнал старшина коня, боясь оглянуться назад.
Вскоре он заметил, что конь захромал и стал подбрасывать заднюю левую ногу.
– Тр-р… Коня, кажись, задело. Ногой поддаёт.
Он спрыгнул и кинулся к коню. Пуля задела лодыжку, сорвала клок шкуры. Рана кровоточила. Старшина погладил коня:
– Ранило тебя, милок мой. Ну, потерпи. Идти надо. Пошли, милок, пошли.
Конь прошёл ещё несколько шагов и опять остановился. Оглянулся на старшину, потянулся к нему верхней губой, жалобно заржал.
– Помогу я тебе, милок. Вот дойдём до места…
В кошеве лежал убитый Седнев. Он уже не мучился, не просил помощи и не обязывал живых заботиться о нём. А коня было жалко.
Губан возился с пулемётом, закладывал новую ленту и всё никак не мог справиться с приёмником. Матерился и беспокойно поглядывал за поворот, откуда вот-вот могли появиться те странные автоматчики с ППШ. Иванок стоял на коленях и напряжённо всматривался туда же, за поворот.
– Старшина, надо уходить. – Губан наконец справился с лентой, вставил её в приёмник и передёрнул затвор МГ. – Что там с конём?
– Ранен. Наверно, придётся бросить.
– А Седнева? – тут же спросил Губан.
– С Седневым нам не уйти.
– Я его понесу, – сказал Губан.
– Ты, Михась, понесёшь мешок, – сухо приказал старшина. – А я возьму твой пулемёт. Иванок – остальное оружие и коробки с лентами. Это сейчас нужнее.
Старшина взял коня за уздечку и провёл ещё шагов пятьдесят. Конь то вырывался из рук старшины, то тянул к нему свою дрожащую губу и толкал головой в плечо.
– Больно тебе, милок… Всё, ребяты, конь нам больше не помощник. Давай, Михась, твоего чёрта рогатого. Пора уходить.
Они торопливо разобрали оружие. Надели лыжи. Иванок приподнял уже закоченевшее тело Седнева, вытащил из-под него второй ППШ и сумку с дисками и сказал тихо:
– Ну, дядька Ефим, прощай. Некогда нам хоронить тебя. Вороны тебя похоронят.
– Пойдём, пойдём, – заторопил его Губан.
– Надо попрощаться, – рассудил Иванок и провёл ладонью по лицу убитого. – Холодный уже.
– Что, боишься, что живого оставим? – уже на ходу, хакая от тяжести пулемёта, сказал старшина Нелюбин. Только теперь он почувствовал вернувшуюся в подреберье тупую ноющую боль.
– Тётка Устинья спросит, что да как… Ей надо всё рассказать.
Ночью обоз ушёл по наполовину прочищенной дороге в глубину Красного леса. Где-то в этих местах, как говорили старики, он переходил уже в другой лес, в Чёрный.
