– Ну что, Яков Алексеевич, – узнал командарм старого знакомого, – говоришь, сможешь вывести?
– Как-нибудь выведу, Михаил Григорьевич. Дороги здешние с детства знаю. Ручьи и болота обойдём. Народ здешний знаю – не выдадут. Свободную дорогу покажут. Спрячут, если что. Выведу.
– Хорошо. Спасибо, Яков Алексеевич. Рядом будь. В любой момент можешь понадобиться.
Когда председатель колхоза ушёл, Камбург сказал:
– Уходить надо. Сорокин сказал, что небольшую группу, человек десять-двенадцать, сможет провести незаметно. Он уже и тропу разведал. Ночь не спал. По лесу ходил. Человек он надёжный. Возьмёте несколько человек охраны и…
– Нет, Давид Ефимович, это не для меня. Что вы мне предлагаете? Вы предлагаете мне бросить последних солдат моей погибшей армии. Нет. Не хочу, чтобы меня помнили генералом, в трудную минуту бросившим свою армию. – Командарм посмотрел на верхушки сосен, уже проступающие в мутном предрассветном мареве. – Вот немного рассветёт, и пойдём. Все вместе. Одной колонной. От той пули, которая уже летит, не увильнёшь. Так мне говорил однажды в Карпатах один старый солдат-батареец.
– Так ведь нет уже армии… Нет армии, Михаил Григорьевич! Сорокин вас выведет. А мы пойдём напролом. Отвлечём их. А, товарищ командующий? Это – последний шанс. Поймите. Никакого удара навстречу нам нет. Связи нет. Разведки оттуда нигде нет. Наши группы обшарили все леса. Боюсь, впереди нас ждёт история cто тринадцатой. Я считаю, что вы должны идти другим маршрутом, с Сорокиным. Маршрут нашей группы немцами известен. Это – уже не секрет. Они везде нас ждут. Дорога Кобелево – Климов Завод перехвачена танками. Разведчики подтверждают – перехвачена. А Сорокин вас уведёт незаметно. И выходить надо до начала движения основной колонны. Немедленно. Решайтесь. Что касается меня лично, то я пойду на прорыв с основной группой. Организуем отвлекающий удар. У меня нет большего желания, как помочь лично вам, Михаил Григорьевич. Вы должны выйти.
– Но не любой же ценой, Давид Ефимович. Не любой ценой…
Уже ночью на посты, выставленные в Шумихинском лесу, вышла небольшая группа бойцов из 113-й дивизии. Они рассказали, что вначале колонна арьергарда шла организованно. При подходе к Угре были обстреляны артиллерией и миномётами. Угра в том месте ещё не вскрылась. Лёд отошёл от берегов, но ещё стоял. Под огнём кинулись к реке. Впереди шла ударная группа во главе с начальником артиллерии дивизии полковником Бодровым. Следом – группа начальника штаба подполковника Сташевского. Бодров со своими успел пройти. Что с группой Сташевского, неизвестно. Когда к реке спустились обозы, лёд, разбитый снарядами и минами, тронулся. Некоторые, в том числе и они, переправились, прыгая по льдинам. Командир дивизии полковник Миронов убит во время переправы.
Угра под Знаменкой делает петлю, и, для того чтобы выйти в западном направлении по прямому маршруту, переходить её нужно дважды. Группа командарма первое форсирование реки произвела без особых проблем, по льду. Но в районе Ново-Михайловки и Павловки река уже разлилась и вышла из берегов.
– Спасибо за заботу обо мне, Давид Ефимович. Но и подлостью меня не соблазняй. Извини, если обидел… Я такой же солдат, как и все. – Командарм вздохнул, покачал головой. – Чтобы стать человеком, нужна целая жизнь. Годы и годы. Работы, напряжения, безупречной службы. А чтобы стать подлюгой – один миг. Если пуля вылетела из ствола, то она уже летит…
Глава тринадцатая
Несколько часов они шли в полной тишине. Только плеск сотен и сотен шагов по расквашенной весенней тропе по колено в грязи, в мокром снегу, в талой воде.
Миновали несколько постов и дотов, точно помеченных на карте разведчиками. Ни выстрела, ни окрика. Возле деревни, обозначенной на той же карте под названием Ключик, внезапно ударили сразу несколько пулемётов – в упор, с пятидесяти метров. Шедшие впереди рванулись на танцующий в тающем тумане плеск огня. Десятки падали с пробитыми головами, с изломанными ключицами и рёбрами. Живые продолжали атаковать окопы на противоположной опушке. И тут взвыли мины. Они накрыли сразу всё пространство. Почти все атаковавшие остались лежать на полянке и просеке перед пулемётными окопами. Остальные повернули назад. А вслед им из громкоговорителей неслось, загромождая лес новыми звуками, которые разрывали, ранили теперь уже не только тела, но и души:
– Я, майор Бочаров Алексей Матвеевич, командир четыреста шестьдесят второго отдельного сапёрного батальона сто шестидесятой стрелковой дивизии, добровольно перешёл на сторону германской армии. Бойцы и командиры тридцать третьей армии! Слушайте меня внимательно. Это – последний шанс. Бросайте оружие и выходите с поднятыми руками. В плену вас ждёт избавление от всех ваших мук. Многие из вас ранены, больны, истощены многодневным недоеданием. Сталин уже позаботился о вас. Выходите! Бессмысленно продлевать ваши муки! Они уже никому не нужны. Войска Западного фронта на помощь к вам не пришли и не придут. Всё кончено. А личную жизнь вы ещё можете спасти. Говорю вам это я, командир сапёрного батальона майор Бочаров!
Слова майора Бочарова, усиленные немецкой передвижной радиоустановкой, падали на отходящую в лес колонну, словно камни. Каждое слово – тяжёлый, огромный валун, стремительно несущийся по заданной траектории. Невозможно остановить его. И не всем удавалось увернуться, отскочить в сторону, уцелеть невредимым. Многих изувечили те камни-слова. Один, другой проносился мимо, а третьего, случалось, и не миновать. Многих повлекли они, потащили по длинным, нескончаемым, тоскливым дорогам немецкого плена.
– Слыхал? – оскалился небритым ртом, в котором всё же не хватало одного зуба, Кудряшов.
– Майор, ёктыть, – крякнул старшина Нелюбин.
– Какой он после этого майор? Обыкновенный…
– Тихо ты, язычник.
– Ишь ты, расписывает, – не унимался Кудряшов. – А что-то ж, в его словах и правда есть.
– Вот на неё и ловят нашего брата.
– Не говори. Сердце так и пронзает.
Маковицкая открыла глаза. Старшина и Кудряшов несли её на носилках. Следом за ними, на таких же носилках, связанных из орешин, незнакомые бойцы несли раненую девчушку. Лежала она на боку, поджав к животу ноги, и дрожала мелкой дрожью. Маковицкая слушала её стоны и несколько раз пыталась поднять голову.
А следом за старшиной и Кудряшовым шли, оглядываясь по сторонам, Влас и Подольский.
Смирнов уже давно приметил старшину Нелюбина. Ещё ночью, у соседнего костра, услышал его голос и своеобразный матерок, ставший уже присловьем, которое прошлой осенью на Извери знали, кажется, все. Подойти к Нелюбину и сказать: «Здорово, старшина», – Смирнов не осмелился. Поостерёгся. Старшина кинется навстречу, что-нибудь скажет, что сейчас не должны слышать посторонние уши. В том числе и уши Радовского. А может быть, именно его в первую очередь… Но Нелюбин – это ещё не вся история. Ночью, возле костра, Смирнов видел и Воронцова. Надеялся, что утром судьба их разведёт, они затеряются в колонне, в многолюдье, вдали друг от друга. А там, на марше, уже некогда будет смотреть по сторонам. Но, когда начали строиться на выход, всё тот же высокий генерал позвал их, его и Власа, и приказал нести раненую. Влас быстро нарезал ореховых палок, смастерил лёгкие и удобные носилки. На них и переложили девушку. Подстелили шинель, оставшуюся, видимо, от кого-то, снятого с санитарных саней по дороге, кому уже не нужна была уже ничья помощь. Понесли. Лёгкая, как пушинка.
