– Забирай, – сказал тот. – Не пригодилась. Только патронов к ней всего один магазин. На вот ещё… В дороге понадобится.
Десантник расстегнул ремешок компаса и бросил Воронцову.
– Думал, сам поднимусь. Да, видать, что не судьба.
– Спасибо тебе. Прощай…
И он заковылял по липовой аллее. Там прошёл мимо ямы, почти уже заполненной, и направился в сторону зарослей ивняка.
В деревню входил карательный отряд. Впереди продвигались две приданные карателям танкетки и бронетранспортёр. В «гробе» рядом с пулемётчиком стоял высокий человек в куртке цвета «древесной лягушки». На его карте деревня была помечена крестиком, что означало – уничтожение. Уничтожать предписывалось всё. И строения. И людей. Они легко сбили небольшой партизанский дозор на большаке и ворвались в деревню. Танкетки проскочили луговину и открыли огонь из своих пулемётов по зданию в центре деревни. Похоже, это была школа. Из здания выползали какие-то люди. Пулемётчик оглянулся, указал рукой на здание в центре деревни:
– Похоже, у них там госпиталь или что-то в этом роде…
В глазах у пулемётчика Радовский заметил нерешительность.
– Огонь! – не отрываясь от бинокля, сказал человек в куртке цвета «древесной лягушки».
– Там госпиталь, господин майор. Раненые.
Пулемётчик медлил. Стоявший рядом тоже знал, что госпиталь, да к тому же захваченный врасплох, никакой опасности представлять не может. По всей вероятности, там никого, кроме раненых, уже и не было. Персонал и охрана разбежались. Но на карте этот населённый пункт помечен крестиком. Знаком смерти. Значит, уничтожению подлежало всё. Других вариантов не существовало. И он повторил раздражённо:
– Я же сказал – огонь!
Пулемёт заработал с монотонным лязганьем, вбирая в себя металлическую ленту.
Воронцов ковылял по лесу. Спустился в лощину, пробежал по сырой тропинке. Через речку лежали клади – две ольхи, соединённые редкими поперечинами. Он побежал по ним.
Оглянулся. По стёжке бежали ещё двое. Оба без винтовок, в белых подштанниках и белых нательных рубахах. У одного забинтована голова, так что едва видны щёлки глаз, у другого рука на перевязи.
Снова начиналась его лесная одиссея…
Смирнов и старшина Нелюбин, видимо, были уже за линией фронта. Боли в ноге он почти не чувствовал, но бежать всё же не мог. Гимнастёрка на нём почти истлела. Последний раз, стирая её на колодце, он старался не особенно тереть истончившуюся материю, особенно на замухрившихся протёртых швах, чтобы не наделать дыр. Шинель он успел собрать в скатку. Вот только сапоги остались где-то в каптёрке. Обут он был в поношенные краснармейские ботинки, которые ему принёс фельдшер. О сапогах Воронцов особенно не сокрушался. В ботинках было легче. К тому же сапог на свою больную ногу он вряд ли бы натянул.
Лес быстро обступил его. Пулемётные очереди позади вскоре затихли. Им никто не отвечал. Некому было отвечать вошедшим в деревню немцам и карателям.
Он шёл весь день. Вечером сориентировался по компасу и снова пошёл, держась направления на юго-восток. Где-то там было Варшавское шоссе, дорога, за которой проходила линия фронта. Где-то там выходили кавалеристы и десантники. Где-то там существовали партизанские «коридоры». Но здесь… Здесь надо соблюдать особенную осторожность. Обходить стороной поля и деревни. По часу вылёживать у дорог, чтобы улучить момент, перебежать на другую сторону и скрыться в ближайшем перелеске, не замеченным ни патрулём, ни кем-нибудь из местных жителей. Так, держась одного направления, он шёл и ночь. И утром, обессилев и чувствуя, что засыпает на ходу, забрёл на лесной луг и лёг в траву. И тут же уснул.
Проснулся Воронцов оттого, что в жарко нагретом небе, в расплавленной солнцем вышине пел-журчал, вытанцовывая на своих упругих крылышках, жаворонок. Воронцов, замерев, смотрел на его магический танец и счастливо думал: «Это ж я дома, на родине, в Подлесном, в поле лежу…» Но кто-то начал швырять в жаворонка сапогом, и жаворонку стало больно, так что пение его превратилось в стон. И Воронцов, чтобы не слушать этот противоестественный стон, перевернулся на другой бок. Но в это мгновение снова ударили тем же сапогом, теперь уже его, по больной ноге, и он, мгновенно придя в себя, открыл глаза.
Кто-то заглядывал в его лицо. Сперва один, потом другой, а потом сразу двое. Больше не били. Ни жаворонка, ни его. Жаворонок звонил, мелко перебирая стремительными серпиками-крылышками, в недосягаемой высоте. Он продолжал свою песню-пляску. А вот он, Воронцов, похоже, отплясался…
– Ну, вставай, что ли? – услышал он хриплый пожилой голос; говоривший что-то лениво жевал, и, видимо, поэтому говорил не зло.
– Больше не трогай. Видишь, он раненый. Ты потом тащить его будешь? Отойди, говорю.
– Одёжа-то на ём плохонькая. Даже шинелка так себе…
– На портянки пойдёт. – И «портяночник» засмеялся.
Его, однако, не поддержали стоявшее рядом.
Воронцов поднял голову. Четверо в чёрных френчах и брезентовых ремнях, в таких же чёрных кепи с кокардами обступили его. В траве гремели кузнечики, прыгали прямо на лицо, щекотали цепкими крапивными лапками. Он надеялся, что стал частью луга, травы, он думал, что растворил своё тело в татарнике и иван-чае, так что его уже не различали в этом пейзаже насекомые, но оказалось, что это не так.
Деваться некуда, надо вставать. И Воронцов начал подниматься. Всё тело его болело. Рана ныла и кровоточила. Он заметил, что из-под обмоток, которые он на прошлой неделе нарезал из старой шинели, доставшейся им, живым, после умершего от перитонита кавалериста, вытекла струйка крови, и на неё тут же налетели зелёные мухи. И откуда они только тут, в лесу, взялись? Он встал, пошатываясь, прошёл несколько шагов. Заметил: его винтовка висел на плече одного из полицейских, самого высокого.
– А может, к Северьянычу его отведём? Северьяныч на прошлой неделе самогон гнал. С магарычом будем. А? – Это говорил высокий, который забрал винтовку Воронцова и всё время молчал.
– У Северьяныча уже пятеро на мельнице и четверо в поле. А этот… Не возьмёт он его. Доходяга. И раненый. Да и не наша это территория.
– Да неохота в управу тащиться. Лучше у Северьяныча его пристроить.
– Слышь, курсант, что у тебя с ногой? – спросил высокий.
«Называет курсантом, значит, из военных», – понял Воронцов и ответил:
– Осколком задело. Заживает уже. Сам пойду.
Он боялся, что полицейские его просто пристрелят. Если станет ясно, что идти он не может. Уже ясно, что тащить раненого им неохота. Обуза.
– А ну-ка, размотай, покажи.
Воронцову и самому хотелось посмотреть на свою рану, после того как кто-то из полицейских ударил его сапогом. Интересно, который из этих сволочей бил меня? Он снова сел в траву и начал разматывать обмотку, потом старый грязный бинт. И время от времени поглядывал на обступившие его сапоги. Теперь болела не только рана, но и голова, и всё тело.
