Ночлег Воронцову определили на мельнице. Здесь же, на соломе, спали и остальные пленные. Вечером вымылись в буковье, переоделись в чистое и молча легли. Воронцов устроился с краю, подстелив под низ гимнастёрку, а сверху укрывшись шинелью. Выстиранная и аккуратно заштопанная старухой Марьей, она уже не воняла ни дымом, ни потом, ни окопом, ни лесом. Запахи войны из неё были изгнаны. Створку складня и нож он зарыл в солому, в головах.
Уснул мгновенно, только-только донёс до соломенной подушки голову, как полетел в белое снежное поле, в трассирующую пургу, и череда лиц, знакомых и забытых, пронеслась перед ним и исчезла в той же огромной белой дыре. Лица исчезли, а пустая гудящая дыра осталась. Только она и осталась. Только она…
Глава семнадцатая
Так прошёл месяц. Воронцов жил на мельнице. Тяжёлую работу ему не давали. Три раза в день, как и наказывал Захар Северьяныч, он проверял сеть. Улов тут же носил в деревню. Рана почти совсем зажила. Она уже не беспокоила его при ходьбе.
Пожилой сержант, которому подчинялись на мельнице все, кроме старухи Марьи и Гели, оказался из осенних окруженцев. Зиму он пережил в деревне. И теперь оттуда к нему приходила женщина лет тридцати. Она тяжело и осторожно проходила по досчатому трапу наверх, обеими руками придерживая под широким сарафаном живот. Всегда что-нибудь приносила в узелке. И Воронцов, всякий раз, видя беременную, с тоской вспоминал Прудки, жарко натопленную баню, бабочку-королька, порхающую под потолком, и горячие руки Пелагеи. Пелагея всегда просыпалась первой. Как будто и вовсе не спала. Он открывал глаза, а она, подперев рукой голову, уже смотрела на него, ждала. Так ждут, когда проснётся ребёнок. Любуются им, ловят каждый вздох и каждое движение губ и век, малейшее их дрожание. Так, вспомнил Воронцов, когда-то давно, когда сёстры были совсем маленькие, когда они спали в одной зыбке, а младшая ещё просила грудь, смотрела на них мать. И на него, должно быть, смотрела так же, когда он спал и не знал, что она на него смотрит. И вот теперь его сон стерегла другая женщина…
Вскоре Воронцов стал понимать в здешней жизни гораздо больше, чем увидел в первые дни. Под рукой у Захара Северьяныча ходила не одна, а несколько деревень. И порядок здесь был особый. Должно быть, что-то подобное намеревался создать в Прудках и Кузьма Новиков. Однажды сержант признался ему, что их на мельнице было семеро, что трое бежали. Ушли в лес. Или к партизанам, или к фронту. А через несколько дней старуха Марья принесла на мельницу весть: бежавших поймали в соседнем районе и днями доставят сюда, за ними уже посланы Захаром Северьянычем две подводы с милиционерами. На другой день к вечеру пойманных действительно привезли. А ещё через день в самые полудни в середине деревни на площади поставили стол, застелили его красной материей. В назначенный час собрали народ. Вывели из сарая беглецов. Оборванные, в потёках грязного пота, с запёкшимися на лицах ссадинами, они вышли к столу и стали под ракитой. С двух сторон их охраняли милиционеры с винтовками. В одном из конвоиров Воронцов узнал Горелого.
Собрание открыл Захар Северьяныч. На этот раз одет он был почти торжественно, в довоенный, видать, френч, в чёрные галифе и высокие хромовые сапоги, начищенные до такого состояния, что так и привлекали к себе взгляд своей добротностью и ухоженностью.
Состоялось нечто похожее на товарищеский суд. Такие заседания раз в полгода происходили и в Подлесном. На них тоже собиралась вся деревня. Не прогоняли и их, ребятишек. Разбирали там разные кляузы по поводу, к примеру, того, что пастух ударил корову, и она три дня доилась с кровью, или сосед от соседа на полшага отпахал межу. Председательствовал на тех товарищеских судах колхозный счетовод Сергей Герасимович. Разбирал дела, как говорили в Подлесном, до последней доски. И обычно всё заканчивалось миром и дружным смехом всей деревни. На те суды Подлесное ходила, как на концерты.
Но тут суд был иной. Приговор, который вскоре зачитал Захар Северьяныч, сразу напомнил Воронцову о том, что он по-прежнему на войне.
– По законам военного времени и учитывая особые преступные действия… – читал Захар Северьяныч длинную бумагу, которую, видимо, писал в своей сторожке у мельницы накануне; он изредка поднимал голову и смотрел поверх песне на замершую в ожидании деревню. —…Учитывая всё вышеизложенное, все трое приговариваются к высшей мере наказания – расстрелу с полной конфискацией имущества.
После чтения приговора Захар Северьяныч сложил бумажку, сунул её в карман пиджака и продолжил уже не по писаному:
– Так как никакого движимого и недвижимого имущества за всеми тремя приговорёнными не числится, кроме драных портков от Советской власти, то процедура конфискации автоматически отменяется. Приступаем к главному. Конвой! Ведите к месту!
А дальше был расстрел. Половина деревни тут же, сразу после обвинительной речи Захара Северьяныча и его же приговора, стала расходиться. Женщины торопливо уводили детей. Молчаливо крестились старухи. Воронцова и всех работников, пригнанных и с поля, и с мельницы, выстроили возле оврага. Принесли несколько лопат. Жижин, который теперь распоряжался возле оврага, приказал приговорённым копать яму. Копали они рядом с тремя свежими квадратами. И Воронцов понял, что этот приговор не первый.
Копали красноармейцы долго. Горелый носился вокруг, поторапливал, дурашливо покрикивал.
В толпе ответно скалились, слышались одобрительные выкрики:
– А ты его прикладом, Горелый!
– Живей! Живей, краснопёрые! Так до морковкиных заговен будете рыть!
Один из копавших огрызнулся, видать, что-то сказал Горелому. Так что тот сразу подбежал и замахнулся прикладом. Приговорённый спокойно смотрел на него, не отступив ни на шаг, ни даже прикрыв руками лица. Жижин остановил Горелого строгим окриком.
– А что он, падла такая… – огрызнулся Горелый.
– Отойди, сказал тебе. А то и лопатой ещё получишь. – И Жижин нервно перекинул на другое плечо винтовку.
Когда копавшие ямку углубились по пояс, Жижин, обливаясь потом, махнул рукой:
– Хватит. Можете не вылезать. Горелый, забери у них лопаты. А вы, лицом в овраг. – И повернулся к Захару Северьянычу: – Всё готово, Захар Северьяныч. Готовить ребят? Или вы сами?
В толпе сразу пронеслось задавленным шёпотом:
– Северьяныч с наганом пришёл.
– Сам будет…
– Сам…
Захар Северьяныч вытащил из кобуры револьвер и потряс им в воздухе:
– Со всеми так будет, кто осмелится!.. Против наших порядков!..
Решительным шагом человека, который здесь, в этой деревне, чувствовал себя полновластным хозяином, он подошёл к яме и крикнул:
– Снять головные уборы!
Стоявшие внизу послушно сняли линялые, до белизны выгоревшие пилотки. Три выстрела, один за другим через одинаковые интервалы, разрешили напряжённую тишину ожидания. Три пули ударили в стриженые затылки и разом оборвали в живых, измученных телах всё живое: и страх, и надежду, и последнюю молитву, обращённую, быть может, к матери, к отцу, к жене или детям…
