Справившись с дрожью во всём теле, она прошла несколько шагов и опустилась на корточки. Посидела немного, отдышалась и пошла дальше. Вскоре впереди открылась широкая долина, белая, как выглаженная свежая простыня, а за нею чёрной непроницаемой оторочкой виднелось нечто необычное. И Пелагея, только потому, что она была готова увидеть это, поняла, что перед нею лежало то самое озеро Бездон, о котором в Прудках ходило столько легенд и нехороших разговоров. А чёрной оторочкой была вода. Над водой курился пар. И от этого берёзы и дубы в окрестностях были покрыты толстым мохнатым инеем.
Никогда Пелагее здесь не доводилось бывать. Она оглядывалась по сторонам. Пальцы её всё ещё дрожали. Вперёд, к воде, идти было нельзя – опасно. Да и незачем идти туда, где одна вода. Она стала внимательно оглядывать окрестность, и на другой стороне озера, немного левее какого-то островка, тоже заиндевевшего, увидела что-то похожее на строение или стожок сена. Повернула и прошлась краем белого поля, по-прежнему оставляя в отдалении чёрную полынью открытой воды. Да, без сомнения, это и был тот самый хутор, о котором вот уже несколько суток с надеждой говорила вся деревня. Хутор Сидоряты.
– Нашла, – шептала она, радуясь и себе, и тому, что выполнила приказ отца, и что дети, и вся деревня, теперь спасены.
«Но надо узнать, есть ли там кто живой. Если даже и нет никого и всё выстужено, – подумала Пелагея, – то должны же там остаться печи, и есть крыша над головой. Остальное можно поправить, приспособить, сделать. Мужиков вон сколько».
Вопреки её опасениям, хутор оказался жилым, обитаемым. Вскоре Пелагея увидела, что из домика поменьше и поприземистей тонкой белой струйкой поднимается дымок. Вверху печной дым, будто касаясь незримого потолка, распластывался и косым сизым полотенцем уплывал в сторону леса – чёрной, неподвижной, дремучей вековой стены елей и сосен. Да и сам хутор стоял в соснах. В лесу сосны росли вверх, взгонистые и ровные, как натянутые струны, похожие одна на другую. А вышедшие из бора к озеру были как будто другой породы – кряжистые, разлапистые, с толстыми, во взрослое дерево, боковыми сучьями, и каждая со своей кривизной.
Пелагея подошла ближе. Уже видны были тёмные стёжки, протоптанные от строений в разные стороны: в лес, к озеру и куда-то в неглубокий овражек, синевший не проснувшимся снегом левее огородов, обнесённых пряслами. И тут на хуторе залаяли собаки. Пелагея сразу остановилась. Две больших собаки вынырнули из-за наполовину выбранного стожка. Она сняла с плеча автомат. Но стрелять в этих собак было нельзя. И она закричала. Она звала по имени того, с кем когда-то сидела за одной партой и кто, она была уверена в этом, жил теперь на этом хуторе. И тут же послышался строгий короткий окрик. Собаки остановились и сели на снегу в ожидании новой команды.
Из-за стожка вышел мужчина. В руках он держал топор. Мужчина остановился возле собак, потрепал их по шерсти, что-то сказал, и те, уже успокоенно виляя хвостами, встали и послушно пошли за ним. Мужчине, судя по его походке и осанке, было не больше тридцати. В овечьей шапке и такой же грубой выделки овчинном полушубке, в новых высоких, ещё не обмятых валенках.
– Ты кто такая? – издали окликнул её мужчина.
– А ты разве не узнал? – улыбнулась через силу Пелагея; она радовалась, что выполнила задание, что нашла-таки хутор и что теперь её дети будут снова спать в тепле.
– Как же, тебя не узнаешь… Во всей школе только у тебя такой громкий голос был. – И мужчина тоже улыбнулся.
Они подошли поближе друг к другу и, когда можно было уже хорошенько разглядеть друг друга, остановились. Их разделяли шагов пять-шесть.
– Что ты тут делаешь, Палаша? – спросил он.
В голосе его она почувствовала беспокойство.
– Немцы Прудки жгут. Людей убивают. Мы ушли в лес. Тятя послал меня вперёд. Мы ищем ваш хутор.
– Зачем? – Теперь она и в глазах его увидела напряжение.
– Дети замёрзнут. Мы пришли спасаться.
– Где все?
– Там, на протоке, километрах в пяти отсюда. – И Пелагея махнула назад автоматом.
Мужчина снова внимательно посмотрел на неё и спросил:
– Это ты давеча стреляла?
– Я. Собаки напали.
– Это не наши. Одичавшие. По лесу сейчас много бегает диких собак. Осенью ярку зарезали прямо возле тырла. Хужей волков… Сколько вас человек?
– Всех, с детьми, пятьдесят шесть.
– Пойдём в дом, – мужчина повернулся и что-то сказал собакам.
Те, уже без злобы, но с любопытством поглядывая на незнакомку, затрусили стороной, провожая их к хутору.
Возле стожка Пелагея сняла лыжи и пошла следом за тем, кого она ещё в школе звала Стенькой. Теперь это был коренастый мужчина со светлой бородкой и внимательными спокойными глазами.
– Кто там, сынок? – послышался в глубине полуоткрытой двери приглушённый мужской голос.
Пелагея сразу вспомнила Ивана Степановича Сидоришина. Стеня оглянулся на неё, нахмурился, но на губах так и светилась едва заметным светом улыбка внутренней радости.
– Сейчас увидишь, – сказал он.
Они вошли в сенцы, и Пелагея у обмётанного морозными веткам окна увидела человека с непокрытой головой. Она сразу узнала его и сказала радостно, как родне:
– Здравствуйте вам, дядя Ваня!
Стоявший у морозного окна некоторое время молчал. Потом ворохнулся и сказал:
– Здравствуй-то здравствуй… Только вот с чем ты пожаловала к нам, деточка? Мы никого не ждём.
– Беда у нас, дядя Ваня. Солдаты деревню жгут. Мы ушли. А мужики, почти все, там остались. Бой приняли. Многих уже похоронили.
– С армией решили биться? Кто Прудки поджёг? Германцы? Ай красноармейцы?
– Германцы. А Красная Армия сейчас наступает. Вот-вот должны прийти. Освободить нас.
– Освободить… Всё – по грехам нашим… Всё по грехам…
Пелагея молчала. Стоявший у окна коротко, согласно махнул рукой и сказал:
– Ладно, ступайте в хату. Там поговорим.
В доме, в первой половине, за русской печью с просторной лежанкой, стоял ткацкий стан. За ним на широкой лавке сидела молодая женщина лет двадцати и, напряжённо выпрямив спину, кормила грудью ребёнка. У стола стояла мать Стени. Она сильно постарела. В глазах её сиял тот же покой, что и у сына.
– Здравствуйте, тётя Васса. Здравствуйте вашему дому. – И Пелагея поклонилась и тёте Вассе и молодой женщине с ребёнком.
– Да это ж Палашечка! – кинулась к ней, преодолевая растерянность, хозяйка. – Пётрина старшая дочушка! Да какими ж ты судьбами к нам, миленькая? Знать, стряслось что? В Прудках?
– Ушли мы, тётя Васса, в лес. Бросили деревню. Немцы дома жгут. Детей спасаем.
– А где же отец? Мать?
– Отец с матерью там, в обозе. На протоке остановились. Ждут, когда я вернусь. Отец деревню ведёт.
