Иван Степанович сел за стол, распахнул старенький латаный-перелатанный ватник и покачал головой:
– Значит, Пётра сюда решил вести народ. К нам. – И вскинул седую голову: – А не приведёт он сюда и немцев? Или кого похуже?
– Ночью метель была, – сказала Пелагея. – След должно замести. К тому же наш обоз обороняет отряд Курсанта. Партизаны. Наши, прудковские, и бойцы, которые жили у нас в деревне на задержке.
Мало слов они сказали друг другу. Но всё уже было сказано. И Пелагея молча ждала ответа.
Напряжённо молчал и хозяин хутора. Решение своё он не торопил.
– Сколько детей в обозе? – наконец, скрипнув табуреткой, отозвался Иван Степанович.
– Восемнадцать, дядь Вань. Трое моих.
Иван Степанович вскинул кустистую прокуренную бровь:
– От, молодец, Палашка! От, шустрая девка! Это, стало быть, у Пётры с Анюшей трое внуков? А Зина? Она-то ещё не нарожала детей?
– Зина ещё молодая. Ещё не замужем.
Разговор перешёл туда, где всем было легче понимать друг друга.
– Что ж, – перешёл к главному Иван Степанович, – мне зла ни от кого из соседей не было. Никому никогда не желал зла и я. Веди деревню сюда. Но прежде вот что скажи: как ты добиралась до нас?
– Краем озера, – сказала Пелагея.
– Вот краем и веди. На лёд не заступайте. Лёд тут, на Бездоне, везде слабый. Даже около самого берега. Одного-двоих выдержит. Лошадь – нет.
Уходя из дому, Пелагея заметила, что на стенах везде висели картонки и листки из школьных тетрадей – карандашные рисунки, на которых были изображены и дядя Иван, сидящий на брёвнах, и тётя Васса возле коровы, и, конечно же, снегири на заснеженных ветках рябины. Молодая женщина, не проронившая во всё время их нелёгкого разговора ни единого слова, встала, застегнула кофточку, положила в лыковую зыбку уснувшего ребёнка, повернулась Пелагее и с улыбкой сказала:
– Возвращайтесь.
И Пелагея, ответно улыбнувшись ей, спросила:
– Кто же у вас? Девочка? Или мальчик?
– Девочка. Настенька.
– Девочка? Какая вы счастливая! И ты, Стеня. – Она оглянулась на Стеню, тоже молчаливо стоявшего рядом. – А у меня одни сыновья.
К своей деревне, остановившейся в протоке в нескольких километрах от хутора, Пелагея возвращалась с радостным сердцем. Рядом с нею похрустывал широкими охотничьими лыжами Стеня, взявшийся сопровождать её.
– Палаша, – окликнул он её вскоре, – а ты что, стрелять научилась?
– Да. Научили.
– Кто? Отец?
– Нет. Один человек.
– А муж у тебя кто? За кого ты вышла?
– За Ивана Стрельцова.
– За Ваньку? Ванька – твой муж?
– Да. Был.
– Как – был?
– Пропал он. Без вести пропал ещё в прошлом году. – И, остановившись, спросила: – А вы всё одни живёте?
– Как видишь.
– А кто эта женщина?
– Ты разве не поняла? Моя жена, Тоня. Беженка. Я её в лесу нашёл. Возле Варшавки. Она из Белоруссии, из-под Витебска. Коров колхозных гнала. Весь обоз ихний разбомбили. Только она одна и уцелела. Неделю по лесам скиталась. Хорошо, нашла трёх коров и с ними, с теми коровами, плутала. Хоть от голода не померла. Я её в стогу нашёл. Утром, на росе, смотрю, след… Коровы пасутся… Коровы её к хутору и вывели. Стожок недалеко отсюда стоял.
– Красивая у тебя жена.
– Да, она хорошая.
И вдруг Пелагея остановилась:
– Стень, а ребёнок у неё…
– Ребёнок, конечно же, не мой. Но она мне жена законная. Можно сказать, венчанная. Она уже с животом пришла.
– Прости, что спросила…
– Да ничего, – засмеялся Стеня. – Чтобы потом не спрашивала.
Подошли к тому месту, где Пелагея стреляла в собак. Она указала на парашют и висевшее внизу на стропах тело.
– Надо снять. Он, видать, уже много дней тут… Самолёты над нами летали на прошлой неделе. Два были сбиты. Оба – наши. Со звёздами. Один сразу упал в озеро. А другой потянул на восток. Он только немного дымил.
– Он тоже упал. Там, дальше. Ночью на него набрела. Недалеко от протоки.
Они сняли лыжи и начали карабкаться по снегу вверх. Наст держал. Цепляясь за ветки кустарников и молодые берёзки, они вскоре добрались до той самой липы, на которой висел парашют. Внизу, едва касаясь ногами края сугроба, на стропах висело тело человека в меховой куртке и кожаном шлеме с наушниками.
– Лётчик, – сказал Стеня. – Давай его снимем. Держи, а я обрежу стропы.
Пелагея сунула в снег автомат и ухватила тело лётчика со спины, и вскоре рухнула в снег вместе с ним. Её замутило.
– Ты что, беременна? – спросил Пелагею Стеня, помогая ей подняться.
– С чего ты взял? – встрепенулась она.
И потом, когда они шли дальше, этот вопрос не выходил у неё из головы.
Лётчика они закопали в снег. Привалили сверху березняком и валежинами – чтобы не растащили до весны звери. А парашют Стеня припрятал внизу, под берегом, намереваясь на обратном пути забрать его домой.
– Будут к лету и Тасе, и Настеньке новые платья, – погладил он поблёскивающий на солнце шёлк парашюта, внимательно разглядывая его.
– А ты, я погляжу, хозяйственный мужик, – сказала на это Пелагея.
– Не жила ты на хуторе, – только и отмолвил он ей.
Пелагея пожалела о сказанных ею словах, которые тот, конечно же, принял как упрёк.
Глава четвёртая
Дивизии из последних сил продолжали атаковать вперёд, на Вязьму, но с каждым днём они ощущали всё большее и большее сопротивление. Немцы уже смелее и основательнее контратаковали. В какой-то момент командарм почувствовал, что эти контратаки принимают черты согласованных, заранее спланированных действий. Он побывал в полках, на передовой. То, что он увидел, только подтвердило его опасения. Атаки противника, его яростная воля к овладению некоторыми опорными пунктами имели системный характер хорошо управляемого боя с чётко выраженной целью. Немцы бросали в бой авиацию, артиллерию и танки. Ни с боеприпасами, ни с горючим у них особых проблем не было.
Уже в сумерках, возвращаясь из 113-й стрелковой дивизии, Ефремов спросил своего заместителя по тылу полковника Самсонова:
– Ну что, Илларион Гаврилович, заедем теперь в ваше хозяйство?
– Вот как раз подъезжаем к деревне, где размещается один из передвижных полевых госпиталей.
– Сколько здесь раненых и кто начальник?
– Начальник ППГ – капитан медицинской службы Маковицкая. Да, кажется, вы её знаете.
