– Кондрат, а я всё лейтенанта нашего вспоминаю. Воронцова. Лихой парень был! Штык! Жалко его. Живой он или помер? Как ты думаешь? В живот ему вроде не попало. Самое страшное – в живот. Ох, не дай бог…
– Живой наш Санька. Письмо я от него получил. С последней почтой пришло.
– А что ж ты не похвалился?
– Некогда было.
– И что он пишет?
– Пишет, что в Серпухове на излечении находится. Ноги-руки целы. Внутренности тоже не потревожены. Но на фронт пока не выписывают. Отпуск сулят. Домой поедет.
– Ну, молодец, наш лейтенант! Выкарабкался! Может, ещё встретимся. Если живы будем. В тылу сейчас. Девок щупает. Вот житуха! А, Кондрат?
– У него невеста есть, – возразил Нелюбин. Не по душе ему пришлась грубая вольность Сороковетова.
– Невеста – не жена.
– У Сашки такая невеста, что не хуже жены.
– Невеста, жена… А тыл есть тыл. Когда вокруг тебя девки в белых халатах вьются, про всё забудешь.
– Уж и балабон же ты, Сидор… Лучше ступай да делом займись.
– И с отпуском ему подфартило. А что? Я считаю, отпуск наш лейтенант вполне заслужил. По мне, будь я маршалом…
– Ступай, говорю!
В стороне деревни часто, впереймы, затараторили автоматы. Торопливые, заливистые ППШ. И менее расторопные, но звонкие МР-40. Немецких становилось всё больше и больше. В какое-то мгновение они стали одолевать, брать верх. Но лопнули три или четыре гранаты, и стрельба стала затихать.
– Разведка возвращается, – перевёл дыхание Нелюбин. – Хоть бы все целы пришли. Ладно, Сидор, иди к своим. И помни: на тебя и твоих «самоварщиков» у меня надёжа особая. И – не спать. Не спать, Сидор. После войны выспимся.
Миномётчик невесело засмеялся.
– Эх, будь я маршалом…
Глава седьмая
Воронцов шёл полем. Опирался на свою надёжную палку и оглядывал дальний хвост дороги, лес, наклонившееся к горизонту, будто готовое опрокинуться, небо. Странно ему было идти по дороге, где не нужно было бояться ни пули снайпера, ни миномётного обстрела. Странно и радостно. Дорога не совсем просохла после недавнего дождя, но всё же не была разбита, как те, многие, которыми он в последнее время ходил. Война отсюда ушла, дороги опустели, обезлюдели, и колеи, глубоко прорезанные тягачами, танками и колёсами тяжёлых гаубиц, стали заплывать, крепнуть и даже зарастать гусиной травой и ромашкой. О том, что здесь происходило совсем недавно, напоминали теперь лишь россыпи пустых винтовочных гильз, вдавленных в податливую землю обочины, да брошенные раздавленные противогазные коробки, каски и другое железо войны, непригодное в крестьянском хозяйстве. Потому что всё пригодное было уже собрано жителями окрестных деревень. Народ за время оккупации обнищал, обносился. Некоторые остались без крова и угла. Жили кто в землянках, кто в чудом уцелевших хлевах и баньках и радовались любому приобретению. Пополняли хозяйство всем, чем могли. Правда, у солдатских дорог и в разворочанных снарядами траншеях не особо чем можно было разжиться. Ни плугов, ни кос, ни сеялок война крестьянину не оставляла в его изуродованных полях и лугах…
В лесу совсем не ощущалось осени. Пахло грибами, тёплой, душноватой прелью затянувшегося лета. От земли исходило тепло.
Воронцов прошёл ещё метров сто и в редком березняке, уже наполовину раздетом, осыпавшемся листвой на траву, на дорогу и на заросли черничника, остановился. Как хорошо было здесь! Как хорошо и тихо! Впереди чернел густой непроницаемой стеной ельник. Там перелетали через дорогу и полянку крикливые сойки, поблёскивая бело-сизым пером на крыльях. Ветер замер. Свежо, как в апреле, пахло молодой берестой. Запах бересты смешивался с другим, тоже сильным, горьковатым – пахла листва. Верхний её слой, сияющий нарядным разноцветьем, казалось, ещё продолжал жить жизнью дерева, которое он недавно покинул, но нижний, скрытый от глаз, уже превращался в чернозём.
Воронцов ворохнул листву сапогом. Нижний слой оказался уже совсем чёрным. Природа свой извечный круг свершает молчаливо. Вот и они, там, на передовой, привыкли видеть смерть как обыденное проявление войны. Гибель бойца, стоявшего в соседней ячейке, с которым несколько минут назад разговаривал, смотрел ему в глаза, делился сухарём, воспринимается как нечто, что должно происходить каждый день, потому что это неизбежно, потому что это один из непреложных законов их солдатской жизни. И они ложатся в землю, как берёзовые листья. Слоями. Тех, кто погиб вчера, ещё вспоминают словом или вздохом вроде: «Пулемётчики, в гроб их душу, окоп как уродливо отрыли. Антипов бы этого не допустил…» – «Вот у Семёнова “катюша” была, так он с первого раза прикуривал! А ты тюкаешь, тюкаешь…» Потом стираются и имена, и лица. Под слоем других, новых имён и лиц. Потому что окликаешь живого солдата или рядом идущего товарища. А мёртвого… Что его окликать? Его теперь пускай мать окликает. Или жена. Или дети. А роте, воюющей роте нужны живые. Иначе как выжить тем, кто ещё жив?
Он ещё раз окинул взглядом отсвечивающие желтизной вечернего солнца берёзовые листья, среди которых попадались там и тут багровые и ало-розовые крапины бересклета и крушины, потрогал переложенный в карман «вальтер», поправил его, развернул рукояткой вверх, и зашагал в сторону ельника.
День уже истаивал в небе, и в лесу стояли сумерки. А среди рядов еловых посадок и вовсе загустело, и очертания пней и кустов можжевельника невольно, как в детстве, беспокоили воображение.
Лесные дороги Воронцов любил за то, что они не только примиряли с неизбежностью дальнего пути, но и словно бы разделяли с путником эту необходимость, делили одиночество. Нет, лесная дорога, даже если она и длинна, не так утомительна и тосклива, как, к примеру, полевая. Полевая, как говорил дед Евсей, сперва глаза выест, а потом и ноги истопчет.
Воронцов миновал посадки, перебрался по ольховым кладкам через ручей. Ручей выбегал из лесу, петлял в зарослях черёмушника, позванивал в прохладной тени, среди камней, обросших тиной, и затихал на переезде. Здесь он образовывал продолговатое озерцо, со дна подсвеченное промытым песком и прозрачной, как хрусталь, галькой. Точно такие же светлые речушки и ручьи с переездами и песчаными бродами были и на его родине. Всегда можно было отыскать родник и напиться.
На закраине светлого озерца, на влажном плотном песке отчётливо отпечатались протекторы грузовика, рядом виднелись несколько извилистых лент тележных колёс, неровные лунки конских копыт. Воронцов взглянул на следы и сделал вывод, что, должно быть, их оставила одна и та же телега и один и тот же конь. Левая подкова была стёсана немного набок. Конь подкован только на передние ноги. А правое тележное колесо делает характерную вилюгу – видимо, разболталась втулка, а хозяину либо недосуг её подклинить дубовыми клинышками, как, в случае подобной неисправности, всегда делал дед Евсей, либо он по нерачительности просто плюнул на него. Крутись, родимое, пока не развалишься.
Впереди, шагах в ста, за поворотом и лощиной, заросшей густым ивняком, послышались настороженное похрапывание лошади и редкие голоса. Слов не разобрать, но голоса доносились отчётливо. Разговаривали двое. Один спрашивал, другой отвечал. Теперь Воронцов вспомнил, что последний след вёл именно туда, в сторону Прудков. И вот теперь он либо догнал повозку, либо она уже возвращалась. Он машинально потрогал в кармане рукоятку «вальтера» и прибавил шагу. Но, когда подошёл к лощине, серая в яблоках лошадь уже выходила из-за поворота навстречу. Она тащила широкую немецкую телегу, выкрашенную в темно-зелёный цвет. Из-за крупа лошади виднелась кепка возницы и клинышек поднятого кнута.
