– Вот и я так думаю. Только тут дело такое… особенное.
Нелюбин насторожился.
– Мы – не простой батальон, – продолжил майор, – а ударный. Может, ваша разведка и об этом доложила?
– Доложила. Как же не доложить. Для того я её и посылал сюда, к вам, чтобы всё выяснили.
– И что они вам доложили, ваши разведчики?
– То и доложили, что рядом плацдарм занимает отдельный офицерский штрафной батальон.
– Видал?! – усмехнулся майор и кивнул капитану. Тот всё это время молчаливо и внимательно слушал их разговор, но не проронил ни слова. – Хорошая разведка, ничего не скажешь. Узнали, что и перевоз у нас действует. Что ж, зовите своего капитана. А раненых ваших мы конечно же отправим первыми же рейсами. Сами будете их сопровождать? Или как?
– Мне на тот берег возвращаться не с руки. Нет у меня такого приказа. Свой плацдарм я не удержал. Готов драться на ваших позициях. Шестеро нас, да при пулемёте. Полнокровное отделение.
– Отделённых-то я найду. А вот хорошего ротного на третью роту мне не хватает.
– Так говорят же, товарищ майор, что батальон ваш – офицерский. Неужто среди стольких-то старших лейтенантов не нашлось?
Майор и капитан переглянулись.
– Старших лейтенантов много. Даже подполковники есть. Но народ всё тыловой. И профессии не совсем военной, интенданты да финансисты. Ну так что, товарищ старший лейтенант?
– С первого разу однозначно не ответишь. С одной стороны, товарищ майор, у меня свой комбат есть, капитан Лавренов. Может, слыхали про такого. А с другой… С другой получается совсем другое: капитан Лавренов, если он живой остался, сейчас там, за Днепром, на том берегу, а мы с вами тут. Так что моё солдатское дело какое: где покос отвели, там и коси!
Сидевший в углу связист позвал комбата к телефонному аппарату. Майор взял трубку, и вскоре Нелюбин понял, что комбат разговаривает о нём, и не с кем-нибудь, а с командиром дивизии, с генералом. Ему сразу стало страшно, а когда майор вдруг взглянул на него и сказал, мол, передаю ему, то есть Нелюбину, трубку, у него сразу пересохло в горле и слегка зарябило в глазах. Такое с ним случалось, когда рядом ложились снаряды или пикировщики заходили в очередную атаку на окопы его роты.
– Ну что, старший лейтенант Нелюбин, не удержал ты наш плацдарм? – послышался в трубке усталый голос комдива.
– Выходит, сплоховал я, товарищ генерал-майор. Готов искупить. – А что ему было ещё сказать своему генералу?
– Скольких вывел?
– Шестеро активных штыков и капитан Симонюк из штаба дивизии. Вынесли троих раненых. Никого не бросили, товарищ генерал.
– Симонюк жив? С тобой вышел? – сразу оживился голос командира дивизии.
– Живой и невредимый. С положительной стороны показал себя во время прорыва, участвовал в рукопашной. – И вдруг Кондратия Герасимовича осенило: – Разрешите остаться на правом берегу, товарищ генерал?
– Разрешаю. Там майор Дыбин тебе вакансию подыскал. Я уже поставлен в известность. Вот и принимай роту. После боя разберёмся. А Симонюк далеко?
– Да спят они все без памяти. Консервов штрафных поели и завалились прямо в траншее. Приказать поднять?
– Не надо. Пусть отдыхает. У него на плацдарме работы будет много.
А утром, когда старший лейтенант Нелюбин вместе с начальником штаба батальона капитаном Феоктистовым обходил траншею Третей штрафной роты, в одной из отводных ячеек он увидел знакомую личность.
– Семён Моисеич! – радостно окликнул Нелюбин бывшего младшего политрука.
Тот торопливо одёрнул гимнастёрку, поправил ремень и, приняв «смирно», отчеканил:
– Рядовой первого взвода Третей роты отдельного штурмового батальона Кац!
Некоторое время они молча смотрели друг другу в глаза. Но никто из них больше не проронил ни слова. Так и разошлись молча. Каждый в свою сторону: рядовой ОШБ – в свою ячейку, а старший лейтенант Нелюбин дальше по траншее.
Нелюбин шёл и думал. Не чаял он здесь, на плацдарме, с винтовкой, на позиции простого рядового бойца встретить младшего политрука, который гнушался окопов, даже когда в них не пахло порохом. И покачал головой: что ж, Семён Моисеич, сам на себя в кнут узлов навязал…
– Что, знакомого встретили? – поинтересовался начштаба.
– Политруком раньше в нашей роте был, – признался Нелюбин.
– И что, хороший был политработник?
– Ни плохого, ни хорошего о нём сказать не могу, товарищ капитан, потому как в бою его ни разу не видел.
Начштаба засмеялся:
– А вы, Кондратий Герасимович, человек непростой. Кстати, бывший младший политрук Кац осуждён именно за уклонение от боя, а проще говоря, за трусость.
Рота занимала около полутора километров траншеи, отрытой, как видно, наспех, кое-где мелковато, так что по таким участкам пробираться пришлось на четвереньках. После осмотра линии обороны капитан Феоктистов собрал на НП командира роты взводных и их заместителей и представил им нового ротного.
Нелюбин выслушал доклады командиров взводов и поставил первую задачу: углубить ходы сообщения и усилить наблюдение и прослушивание линии обороны противника. Когда командиры взводов ушли, капитан Феоктистов сказал Нелюбину, кивнув на его сапёрную лопату:
– Кондратий Герасимович, давно хотел спросить: зачем вам сапёрная лопата?
Нелюбин оглянулся на свою лопату, на начштаба, и, заметив в уголках его рта усмешку, тем же кружевом и отмолвил:
– А, эта-то? Старая привычка, товарищ капитан. Солдатская. Я ведь с сорок первого воюю. С самого начала. Привык.
– Вам в бой в цепи не ходить. У нас в батальоне не принято, чтобы ротные командиры носили шанцевый инструмент подобного рода.
– Ничего-ничего, товарищ капитан, солдатская лопатка и офицерский ремень не шибко оттягивает. Своя ноша, как говорят…
– Ну зачем она вам?
– В офицерском штурмовом батальоне, говорят, пайки большие, так я ею буду кашу есть. – И Нелюбин похлопал ладонью по брезентовому чехлу.
– Ох и не просты ж вы, товарищ Нелюбин!..
Они рассмеялись.
Когда начштаба ушёл, Нелюбин в сопровождении связных, назначенных ему от каждого взвода, снова пошёл по траншее. На этот раз решил навестить пулемётные расчёты и бронебойщиков.
Она-то знала, что судьбы всех солдат, находящихся в окопах по ту и другую сторону, совершенно одинаковы. Потому что ей, пуле калибра 7,92, ничего не стоило снизиться там или там и шлёпнуть в теменную часть каски любого зазевавшегося стрелка или пулемётчика, или офицера. Она здесь, на передовой, была главным судиёй. Она приговаривала к смерти или пожизненному увечью и тут же исполняла свой жестокий приговор. Зачастую между первым и вторым не проходило и доли секунды. Потому что здесь некогда было думать. Пусть думают те, кто копошится внизу, кто для неё всего лишь очередная цель. Для них, слабых и беззащитных, их размышления – своего рода защита. Сойти с ума – ничуть не лучше, чем быть убитым или остаться до конца жизни без руки или без ноги. На войне выбор невелик. А точнее говоря, его и вовсе нет. Для тех, кто смотрит на её одиночный полёт хладнокровно.
