— Ты пойми, — сказал Виски Джек. — Эта страна для богов не слишком подходит. Мой народ давно уже это вычислил. Есть, конечно, всякие там духи-созидатели, которые эту землю нашли, или сделали, или, там, высрали, но ты вот что прикинь: ну кто станет молиться койоту? Который трахнул дикобразиху, и после этого иголок у него в залупе осталось торчать больше, чем в подушечке для булавок. Который берется спорить с камнями, и камни спор выигрывают. Так что мой народ, он и прикинул: оно, конечно, может быть, что за всем этим скрывается какой-нибудь там создатель или великий дух, и мы ему, конечно, говорим за это большое спасибо, просто потому, что говорить спасибо полезно и приятно. Но никаких церквей мы никогда не строили. Они нам без надобности. Вся земля — наша церковь. Земля — наша вера. Земля, она мудрее и старше, чем люди, которые по ней ходят. Она дала нам лосося и кукурузу, бизонов и перелетных голубей. Дала дикий рис и окуня. Дала дыню, тыкву и индейку. И мы всегда были детьми этой земли, так же, как дикобраз, или скунс, или сойка.
Он допил следующую банку пива и показал рукой на реку, которая внизу брала начало от водопада.
— Если пойдешь по этой реке, выйдешь в озера, на которых растет дикий рис. В пору, когда он созревает, выезжаешь на каноэ вдвоем с другом и обсыпаешь рис прямо к себе в каноэ, а потом варишь его и складываешь про запас, и жить на этих запасах можно очень долго. Разные места дают нам разную еду. Если будешь долго-долго идти на юг, там будут апельсиновые деревья, и лимонные деревья, и еще эти мясистые зеленые друзья, которые похожи на груши…
— Авокадо.
— Авокадо, — согласно кивнул Виски Джек. — Они самые. А тут вот они не растут. Тут земля дикого риса. И лосиная земля. Я что хочу сказать: вся Америка такая. Богам тут расти не на чем, почвы нет. Вот они и не укореняются. Вроде как авокадо, которые пытаются пустить корни в земле дикого риса.
— Может, они и плохо тут растут, — сказал Тень, вспомнив о главном событии последних дней, — но вот как раз сейчас у них намечается большая война.
И тут он в первый и единственный раз в своей жизни увидел, как смеется Виски Джек. Больше всего это было похоже на лай, и веселого в его смехе было мало.
— Ну, Тень, ты даешь! — сказал Виски Джек. — А если все твои приятели попрыгают вниз с обрыва, ты сиганешь за ними?
— Может, и сигану, — Тень чувствовал себя прекрасно. Вряд ли все дело было только в пиве. Он даже и не помнил, когда в последний раз чувствовал себя настолько живым и настолько цельным.
— Да не будет там никакой войны.
— А что тогда будет?
Виски Джек смял в кулаке пивную банку и давил до тех пор, пока она не стала совсем плоской.
— Смотри, — сказал он и показал на водопад. Солнце успело взойти уже достаточно высоко: в воздухе полукругом повисла радуга. Тень подумал: это же самая красивая вещь, какую я видел в жизни. — Там будет кровавая бойня, — сухим ровным тоном сказал Виски Джек.
И тут Тень действительно увидел. Увидел все, до последней детали, отчетливо и ясно. Он покачал головой, а потом начал смеяться, потом еще поводил головой из стороны в сторону, и смех его перерос в полноценный, во всю глотку хохот.
— Ты не заболел?
— Да со мной все хорошо, — отозвался Тень. — Я просто увидел спрятанных индейцев. Только что. Не всех, конечно. Но я их увидел.
— Значит, это хо чанк. Эти ребята никогда как следует маскироваться не умели. — Виски Джек взглянул на солнце. — Пора возвращаться, — сказал он и поднялся.
— Это же разводка на двоих, — сказал Тень. — Никакой войны ведь на самом деле-то и нет, правда?
Виски Джек потрепал Тень по плечу.
— Не такой уж ты и тупой, — сказал он.
Они пошли обратно к хижине Виски Джека. Тот отворил дверь. Тень замешкался.
— Мне бы хотелось остаться здесь, с тобой, — сказал он. — Похоже, места здесь и вправду хорошие.
— Хороших мест много, — сказал Виски Джек, — в том-то все и дело. Понимаешь, боги умирают, если про них забыть. Люди тоже. А земля — она остается. И хорошие места, и плохие. Земля никуда не девается. И я — с ней вместе.
Тень закрыл дверь. Его куда-то тянуло. Он снова оказался один в полной тьме, но тьма становилась все светлее, пока не начала сиять как солнце.
И тут пришла боль.
Белая шла через луг, и там, где ступала ее нога, распускались весенние цветы.
Она прошла то место, где когда-то, давным-давно, стояла ферма. Даже и теперь кое-где видны были остатки стен: они торчали из луговой травы и густого бурьяна как гнилые зубы. Шел мелкий дождь. Тучи висели на небе, тяжелые и низкие, и было холодно.
Чуть дальше того места, где стояла ферма, было дерево, огромное серебристо-серое дерево, безлистое, пребывающее в зимней спячке, а перед деревом, на траве, лежали истлевшие обрывки обесцвеченной дождем и ветром ткани. Женщина остановилась над этими обрывками, нагнулась и подняла с земли что-то буровато-белое: сильно изъеденный кусочек кости, который когда-то вполне мог быть фрагментом человеческого черепа. И — уронила обратно в траву.
Потом она перевела взгляд на висящего на дереве человека и криво усмехнулась.
— И совсем они не такие интересные, когда голые, — заметила она. — Половина удовольствия — пока снимаешь оболочку. Вроде как с подарками. Или с яйцами.
Мужчина с ястребиной головой, который шел рядом, опустил голову, посмотрел на свой пенис и, судя по всему, впервые обратил внимание на то, что на нем нет одежды. Он сказал:
— Зато я могу смотреть на солнце даже не моргая.
— Какой ты молодец, — одобрительно кивнула Белая. — А теперь давай-ка его оттуда снимем.
Мокрые веревки, которыми тело Тени было притянуто к дереву, давным-давно насквозь прогнили, и стоило за них потянуть, с легкостью расползлись. Тело, висевшее на дереве, осело и соскользнуло вниз, к древесным корням. Они подхватили его в падении, подняли и понесли, особо не напрягаясь, хотя человек был очень большой, а потом положили на жухлую бурую траву.
Лежавшее на земле тело было холодным, и дыхания слышно не было. На боку было пятно запекшейся крови, будто сюда его ударили копьем.
— И что теперь?
— А теперь, — сказала она, — нам нужно его согреть. Ты знаешь, что должен сделать.
— Знаю. Но не могу.
— Если не хочешь мне помогать, незачем было звать меня сюда.
Она протянула к Гору белую руку и дотронулась до волос у него на голове. Он сощурился, напряженно и отчаянно. А потом задрожал, будто в лихорадке.
Глаза, которые смотрели на нее, были глазами ястреба, и вот теперь в этих глазах зажглись оранжевые искры, словно пламя, давно дремавшее под слоем золы, вдруг вспыхнуло и рванулось вверх.
Ястреб подскочил в воздух, взмыл ввысь и пошел в небо по широкой плавной дуге, постепенно набирая высоту, очерчивая то место в низких серых облаках, где предположительно должно было быть солнце, и по мере того как он поднимался, превратился сначала в точку, потом в крохотное темное зернышко, а потом — для невооруженного глаза — и вовсе в пустое место, во что-то, что можно было вызвать только силой воображения. Облака начали расходиться и рассеиваться, освобождая участок синего неба, посреди которого сияло солнце. Первый солнечный луч, пробившийся сквозь тучи и плеснувший на луг, был великолепен, но облака расходились все больше, и этот дивный образ исчез. Вскоре утреннее солнце залило светом луг не хуже, чем летом, в самой середине дня, выпаривая влагу от утреннего дождичка в блекло-серую дымку, а потом выжигая напрочь и дымку.
