Неужели Гёте повторил ошибку Гердера и принял короля эльфов за Ольхового короля? Доля истины в таком утверждении есть. Кружащиеся в хороводе дочери Лесного царя, видимо, перекочевали в балладу Гёте из рыцарских легенд. Но не сам король, живущий самостоятельной жизнью, что хорошо видно и из сказок Андерсена (на датском языке ольха обозначена словом elletræ).
В германо-скандинавском фольклоре Ольховый король служит источником смерти. Он напускает болотный туман, насылает болезни, как мара, и, вероятно, умеет колдовать (вспомним о тумане, наколдованном Эйвиндом по прозвищу Болото). Гёте обратился к его образу после ночной встречи с незнакомцем. Однажды поздней ночью поэту привиделась темная фигура со свертком в руках. Фигура на большой скорости проскакала мимо ворот сельского дома, в котором гостил Гете. На следующий день ему сообщили о фермере, отвозившем смертельно больного сына к врачу.
Саамский тезка Ольхового короля – Лейб-Ольмай, или Ольховый человек, повелитель леса, охраняющий всех лесных животных, за исключением медведя, но сам принимающий медвежий облик. На зловещую фигуру в тумане он ничуть не похож. Финно-угорские народы почитали ольху как священное дерево, напоминающее человека, – ведь под корой она была красная. Из-за кровавого цвета древесины, преждевременного сбрасывания зеленых листьев и приверженности к болотам и торфяникам, где не растут другие деревья, североевропейская ольха приобрела репутацию дьявольского творения, «призрака тумана».
Ввиду своей неопределенности, гениально переданной Гёте, Ольховый король (Erlkönig) увязывается с рядом демонических существ, чье имя имеет аналогичный корень, а именно – с королем бриттов Херлой (Herla), тюрко-монгольским владыкой ада Эрликом (Эрлэг) и таинственным Арлекином (Herlequin).
Херла, известный из рукописи англичанина Уолтера Мэпа (XII в.), предводительствовал Дикой охотой и не только не был изначально лесовиком, эльфом и т. п., но и сам пострадал от эльфов. Правда, исследователи генеалогии Арлекина умудрились выстроить этимологическую цепочку от самой хозяйки преисподней Хель к Херле или Херлекуину (др. – англ. Herla Cyning – «Херла Король»), который попутно назван Одином (нельзя же считать Одином всех глав Дикой охоты!), а от него – к Арлекину.
Другая генеалогическая линия уходит в средневековую Францию, к предводителю сонма бесов Эллекену (фр. Hellequin), которого упомянул в «Игре о беседке» Адам де ла Аль (XIII в.), и в Италию, к бесу по имени Аликино (ит. Alichino), одному из крылатых «загребал» «Божественной комедии» Данте, улавливающих вилами души грешников (Ад, 21: 118–120; 22: 121–129).
Лесной царь. Картина М. фон Швинца (1917). Тела дочерей царя обрастают плотью
У входа в нижний мир Эрлика расположены обширные болота, наполненные слезами людей, и даже черный пень. Но болот хватает в любой преисподней!
Однокоренные родичи Ольхового короля кажутся мне настолько далекими от него, что дальнейшее углубление в их образы я считаю излишним. Можно втянуть в этимологический эксперимент и древнескандинавского ярла (Jarl), и древнегерманское племя герулов (лат. Heruli), и северного «повелителя рун» (Erilaz). Подходящих слов много, но связь между ними непрочна, а кого-либо подобного инфернальному лесному или болотному чудовищу с туманным хвостом найти трудно. Пусть уж Ольховый король останется загадкой, как и бессмертный персонаж Гёте.
Заключение
Уверен, что персонажи страшных скандинавских сказок кажутся многим читателям – и взрослым, и детям – не очень страшными. Да и меня тридцать лет назад сказки Андерсена, сборники норвежских и шведских сказок (исландских сказок я в детстве не читал) впечатляли в гораздо меньшей степени, чем ужасы братьев Гримм. Наше исследование продемонстрировало роковую зависимость фольклора Скандинавии от литературы. Те образы, что были удачно обработаны (Снежная королева, Ольховый король), завораживают нас, даже утратив связь с оригиналом, о котором мы почти ничего не знаем. А популярные сказки о тролле, великане, болотных тварях обросли деталями и обернулись едва ли не побасенками. Пришлось приложить массу усилий, чтобы выявить черточки, сохранившиеся от далеких предков этих чудовищ. Наконец, разошедшиеся по миру сказки о подземных жителях изменились кардинально, и на счет первоначальной версии можно лишь строить гипотезы.
Я невольно поморщился при словах «невозможно», «сложно» и т. п. Ведь в мой адрес и так раздаются упреки в недостатке доказательств и нечеткости выводов. Высокоумные читатели жалуются на ненаучные формулировки в «Страшных немецких сказках», любители легкого чтения – на приверженность их автора к научному анализу в ущерб самим сказкам. Столь противоречивые мнения убеждают меня в правильности избранного мною подхода, о котором необходимо сказать несколько слов в завершение второй книги о сказках.
Наивно было бы с моей стороны пытаться что-либо доказать современному читателю. В шуме и гаме ярмарки тщеславия, развернувшейся на бескрайних просторах Интернета, в условиях резкого уменьшения спроса на книгопечатную продукцию писатель и читатель очутились на одной чаше весов. Сегодня никто из авторов, включая вашего недостойного слугу, не вправе претендовать на высший по сравнению с читателем авторитет.
Но я не могу делиться своими и так во многом дилетантскими соображениями без опоры на труды специалистов, глубоко мною уважаемых, прежде всего – В. Я. Проппа и его учеников. Мои нападки на теории фольклористов не умаляют их заслуг. Благодаря ученым мы можем рассуждать о сказках с исторической, религиозной, философской позиций, а не просто восхищаться бойкостью сюжета и живостью иллюстраций под лозунгом «мне нравится», «оценка “пять”» и т. п.
Чего нынче стоят попытки систематизировать данные из мало изученной наукой сферы, показали книги об английских и русских привидениях. Некоторые читатели недоумевают, как можно впихнуть под одну обложку городские байки, старинные легенды, литературные опыты, религиозные предания и т. д. А точно так же, как в свое время детская сказка ожила благодаря ее сопоставлению с древними мифами, рыцарскими романами, деревенскими поверьями и даже обрядами туземцев!
Увы, наука не только оживила сказку, но и пленила ее, подчинив собственным понятиям о достоверности. «Страшные немецкие сказки» задумывались в форме эксперимента: вырвать сказку из научного плена, не лишив ее общекультурного значения. Не мне судить о его успехе. Опираясь на данные науки (этого требовал и подзаголовок «научно-популярное издание»), я сознательно избегал, во-первых, приемов и терминов, используемых лингвистами и этнографами, во-вторых, универсальных истин.
Последняя установка требует пояснений. Заявление о реальном существовании чудовищ в том виде, в каком они представлены в сказках, грубейше нарушает общепринятый канон. Оно автоматически переводит исследование в область видений и откровений, где отсутствует всеобщая истина, без которой наука жить не может. Я оказался поставлен перед дилеммой, неразрешимой в рамках научно-популярного издания: открытая мне истина была моей истиной, а не чьей-то еще, но преподносить ее следовало в научном и околонаучном ключе. В противном случае я угодил бы в компанию магов, экстрасенсов и выразителей всевозможных ИМХО, не слишком для меня приятную. Поэтому я избрал средний путь и занялся поиском сказочных чудовищ в памятниках древности.
