Странно, но мне не страшно: действует алкогольная анестезия, даже плюсы нахожу в неожиданной смерти. Зато быстро.
«Эй-эй, подожди! – возмущается внутренний голос. – Куда торопишься? А ничего, что ты на зебре стоишь и скорость здесь разрешенная – двадцать километров в час? Ты чужие грехи зачем на себя вешаешь?»
Я хочу по традиции послать голос, но не успеваю. «Мерседес» резко тормозит и сдает назад. Дверь открывается, и из машины выбегает человечек. Я так называю его – «человечек». Он очень маленький и очень молоденький. Лет двадцать, может быть, двадцать один. Человечек подбегает вплотную ко мне, задирает голову, едва достающую мне до подбородка, гневно смотрит на меня и шумно дышит. И он тоже сильно пьяный. Но злой. Бывают такие злые люди, которых алкоголь делает еще более злыми. А у него еще и гормоны бушуют. Ух, какой я сегодня хороший! Даже он меня не выводит из себя. Наоборот, я умиляюсь почему-то: в сыновья мне мальчишка годится – моей дочери двадцать.
Эх, дурашка, нажрался, разобьет ведь свою тупую башку в купленном богатым папой «Мерседесе», а с папой инфаркт потом случится…
Мальчишка не угадывает моих добрых к нему чувств, толкает меня твердым животиком. И орет:
– Тра-та-та-та-та-та, козел, я твои тра-та-та глаза на тра-та-та намотаю. Да таких, как ты, в тра-та-та убивать надо! Урод пьяный, быдло! Ходишь тут, тра-та-та-та!..
Матерные слова он выговаривает с явным наслаждением, но неумело. Как бывшие либеральные журналисты, переквалифицировавшиеся в хулителей американской военщины по телику. Как – этот, по второму каналу, – как его… И руками пацанчик машет похоже… Видно, что еще совсем недавно у учительницы в туалет пописать отпрашивался, а вот теперь – свобода. Только быдлом он меня зря назвал, тем более пьяным. От самого перегаром несет за километр. Но ему вроде как можно, он в красивой, дорогой машине. В такой машине все можно: и пьяным, и ссаным, и каким угодно. Машина как бы отгораживает пацанчика от общепринятой морали и норм поведения. Ему даже самому не смешно, что он, нетрезвый, выскочив из-за руля, орет пешеходу «пьяный урод». В принципе, за этим такие машины и покупаются. Люди в бога верят с трудом, а в вещи – еще как.
Я все понимаю – я в зюзю добрый и пьяный сегодня. Едет бухой пацанчик в защищающем от морали коконе, стоимостью в сотню тысяч евро, чувствует себя сверхчеловеком, а тут мужик какой-то в джинсиках и потертой худи. И сверхчеловек чуть не сбивает мужичка и пугается от этого не на шутку. Вся жизнь его могла поломаться, вся его сверхчеловечность. И поломалась, кстати. Страшно ему, маленьким он себя чувствует и испуганным, поэтому – злым и несчастным. Главное – из-за кого? Из-за ничтожества, у которого даже нет денег на приличную тачку, на одежду нормальную хотя бы… Я все понимаю, только быдлом он назвал меня зря… Есть, конечно, у меня кое-какие проблемы, но я не быдло. Я значение слова «экзистенциализм» знаю, читал много, разбираюсь в джазе и блюзе. В конце концов, я вроде как писатель – написал пару серьезных романов, несколько повестей. Вот вчера закончил повесть о любимых и ушедших уже бабушке и дедушке. Я в любовь, между прочим, верю… Или верил? Неважно. В общем, разбираюсь кое в чем. Два высших образования плюс МВА – тоже что-то значит… Хотя, с его точки зрения, мои аргументы не канают. Джаз, блюз, романы, любовь, образование, бабушка, дедушка – хрень собачья! Бесплодные рыдания нищебродов в попытке оправдать свою никчемную жизнь. Покажи мне деньги, или show me the money, как говорят наши заокеанские партнеры. И они правы по-своему. А пацанчик неправ. Потому что и деньги у меня есть – во всяком случае, пока. Их становится с каждым днем все меньше, но еще есть. И бизнес – хоть постепенно загибающийся – пока присутствует. Весь джентльменский набор: бизнес, недвижимость в солнечных и туманных странах, счет в твердой валюте на черный день, дочка в одном из лучших университетов мира… Я вообще умный, я рубли летом четырнадцатого года в доллары перевел по курсу 35, мне сегодня многие завидуют. А он говорит – «быдло»…
Хотя есть и у меня один врожденный порок. И не у меня одного. В России я живу, и поэтому все мои достижения на ниве борьбы за материальное благополучие эфемерны, как мираж посреди Сахары. Вот, казалось бы, оно достигнуто – построен оазис нормальной, человеческой, сытой и где-то богатой даже жизни. Отдыхай, наслаждайся, пиши книги, думай над вечными вопросами, развивай душу… Ан нет, суровый русский северный ветер сметает все фигуры с доски. Хаос пробирает до костей, и тает мираж в пустыне, и не желтый песок вокруг, а холодное белое безмолвие. И поди еще дотопай до далекого огонька на темнеющем горизонте. Километров тридцать до ближайшей деревни по морозцу. И совсем еще не очевидно, что в этой деревеньке горит: окошки домов уютным светом или сама деревенька синим пламенем. Бывало в русской истории, что и деревенька…
Вот о такой ерунде я думаю, пока пацанчик запальчиво и уныло стрекочет свое нескончаемое тра-та-та-та-та. Я теперь постояно об этом думаю. Думаю, говорю, молчу об этом… Даже когда в зюзю добрый и пьяный. И все вокруг думают, говорят и молчат об этом же. Меня достали уже эти мысли. Я пью, чтобы не думать, и все равно думаю, только более заковыристо и поэтично, чем обычно. Сахара, морозец, деревенька… Тьфу, пошлость… Проще все и жестче. Ни одно поколение русских людей со времен Ивана Грозного не умирало, пожав плоды трудов своих, и я не вижу причин, чтобы мое поколение стало первым исключением из правил.
Ладно… Пора заканчивать весь этот балаган. От грустных мыслей я стремительно трезвею. Ничего никому не докажешь и не изменишь. Драться с мальчонкой глупо, сейчас аккуратно похлопаю его по плечу, пробормочу извинения и пойду своей дорогой в дом, где меня никто не ждет. Точнее, ждет, очень ждет, но только для того, чтобы сказать, как не ждет. Фигня, не первый год женат, к парадоксам семейной жизни я уже давно привык.
Парнишка выдохся, замолчал, даже дышать стал намного спокойнее – самое время сгладить ситуацию и удалиться. Я и собираюсь это сделать: медленно, не делая резких движений поднимаю руку, чтобы похлопать его по плечу, но вдруг на пацанчика накатывает вторая волна.
– На колени, падла, – шипит он, раздувая ноздри, – на колени и проси прощения, а то убью. На колени, быдло, быстро.
«Дожил, – пытаюсь мысленно иронизировать я, – уже сопляк, ровесник моей дочери, меня на колени ставит. Мало мне всего этого гребаного мира, так еще и он…». Ирония помогает слабо. Малолетний дурак меня наконец достал. Даже не столько он, а весь этот дурацкий, юный, задорный и нелогичный мир, который меня окружает. «Не стоит прогибаться под изменчивый мир…» – вспоминаю я известную песню. Ой не стоит, подтверждаю я сам себе правильность мудрых слов. Пусть лучше он прогнется под нас. Сейчас прогнется…
Я еще раз смотрю на рожу пьяного и злого мальчика ниже своего подбородка. Рожа противна, на роже крупными буквами написано слово: «Хам». По роже очень хочется врезать. Аж ладони чешутся! Неправильно это – я точно знаю, что неправильно. Маленьких бить нельзя, особенно маленьких дураков, особенно когда они ни в чем не виноваты, а виноват маленький дурацкий мир, в котором ты живешь.
Я опускаю поднятую для похлопывания руку, хочу сказать примирительные слова, но в последний момент снова концентрируюсь на маленьком человечке, раздувающем свои маленькие ноздри. «А почему бы и нет?» – обреченно думаю я и с наслаждением, точно зная, что поступаю неправильно, но тем не менее с огромным наслаждением бью пацанчика кулаком в его злое лицо.
