Мы с пятном синхронно тормозимся. Человек… очень похож на человека. Мужчина. Первое, что вижу, это одежда. Плохая у мужика одежда, выпендрежная, не наша. Знаю я таких, пятьдесят уже скоро, а все под мальчиков косят, узкие в облипку джинсы, хотя здоровый дядя, как я, даже больше. Смешно смотрится… А главное – толстовка красная с орлом, и написано на ней American Eagle. Тварь! Да как он смеет после Крыма, после Донецка и Луганска носить такое? Думает, не понимает никто? Это как «USA» надпись, даже хуже – «американский орел» переводится. Американ игл… Американ ИГИЛ – вот что он на груди таскает. И лицо у него мерзкое, жирное, надменное, умное. Знаю я таких: украл, урвал у работяг, у народа нашего несчастного кусок и богемой прикидывается. Фасбиндер – шмасбиндер, экзистенциализм – гомосексуализм, а сам – жулик обыкновенный. У-у-у, давил бы гадов, пятая колонна, предатели, воры, вот сел бы за баранку и давил без разбора!
Но все, отъездился я. Умер, к сожалению… А так хочется врезать по его наглой роже…
По его наглой роже… Постойте, подождите, мне кажется, я рассмотрел… Господи, да как же возможно такое?! Прости и помилуй меня, Господи. Пожалей… Ведь это не его рожа, это же я стою в красной толстовке с хищным американским орлом. Похоленее, пожирнее, но я. Несомненно я. Это что, пытка такая? В ад я попал, что ли? Выходит, не за стенами белыми ад, а здесь? О боже, кипеть в горящих котлах вечно – и то лучше. Он не оборотень, не морок или черт, принявший человеческое обличье. Он – это я. Я чувствую это, ощущаю шестым или двадцать шестым чувством. Он – это я, и в нем сошлось все, что я так ненавидел при жизни. К такому, как он, ухарю Анька ушла – вот точно к такому же. Такие, как он, Женьке мозги запудрили. Из-за таких, как он, обаятельных предателей я и спрыгнул с моста. И он – это я. Невероятное, скребущее и выворачивающее душу наизнанку ощущение. Да-а, бог умеет придумать наказание даже для самого страшного грешника. Так мне батюшка ответил, когда я спросил, какой ад возможен для Гитлера. Прав батюшка. Умеет. Одно радует: этой суке тоже нездорово, боится он сильно. Уставился на меня моими глазами и боится. Все мне ясно про него. Даже более ясно, чем хочется. Потому что мне кажется, мне кажется… мне кажется, происходит самое отвратительное и невероятное, мне кажется, я превращаюсь в него и слышу его мысли…
* * *
– Кто ты такой? – спрашиваем мы хором и замираем, пораженные слиянием наших голосов. Ни в одном хоре не услышишь такого слияния. Абсолютно одинаковые голоса. И интонации. Протест. Гнев. Я наблюдаю, как мой гнев прорастает сквозь его лицо. И он наблюдает. Права Анька, страшен и уродлив я в гневе. Собственное наглядное уродство усиливает эмоции во много раз. Терпеть невозможно, как смела Вселенная создать еще одного «меня», собезьянничать, исказить все, что мне дорого. Православный он, Анькой ради Господа пожертвовал… Нашел кем. Собой бы лучше жертвовал, ублюдок! Вором он меня считает и пятой колонной… Да и хрен бы с ним, в общем, если бы он не был мною. Подлы и обидны упреки, особенно когда они от самого себя идут. Но проникают, проникают, достают до самой глубины, так проникают и достают, что поневоле думаешь: «А может, в этом что-то есть?» И от мыслей этих еще больше впадаешь в бешенство. И в гнев… У него, наверное, ко мне такие же претензии, только с другим знаком. Я вижу его претензии в своих глазах, глядящих на меня с ненавистью, а он то же самое видит в моих «своих» глазах. Нет, невозможно это вынести, кто-то из нас двоих должен исчезнуть, сдохнуть. Так будет правильно, только так и будет… Мы одновременно бросаемся друг на друга и начинаем драться.
Бесполезное занятие. Уже через минуту оба понимаем, что бесполезное. Победителя не будет, кулаки сталкиваются с кулаками, движения синхронные – борьба нанайских мальчиков. И еще всхлипы, стоны и рычание в унисон делают драку совсем абсурдной. И смешной. Движения утрачивают резкость, просто так руками машем, больше для проформы, а потом и махать перестаем. Смотрим друг на друга, дышим. Гнев не желает уходить, его вспышки случаются неожиданно для меня и для него, но не для нас обоих. Одновременно они случаются. Бьемся несколько секунд и прекращаем, пораженные нелепостью происходящего. А потом снова бьемся… Надоедает мне чувствовать себя идиотом, и ему надоедает. Жизнь дураком прожил и после смерти то же самое получается? Не хочу. Хватит!
– Послушай… – говорю ему осторожно, вполне ожидая, что он тоже в унисон со мной скажет «послушай». Он не говорит, сопит молча, и я продолжаю: – Послушай, это бесполезно, сам себя не изобьешь. Ты ведь – это я? Витя Соколовский, сорок четыре года, жена Анька, дети Женька и Славка. Так?
– Не так, – отвечает он с очень знакомой мне смесью гнева и обиды в голосе. С моей фирменной смесью. – Не так, урод. Я – это ты, понял?
– Понял, – соглашаюсь, – но с точки зрения формальной логики нет никакой разницы, ты – это я или я – это ты. Если 3+2=5, то и 5=3+2.
– Вот за это я таких, как ты, и ненавижу! Все усложните, извратите, вывернете наизнанку, самые простые и святые вещи заболтаете, завалите горами ненужных слов. Твари вы, дьявольское отродье…
– Ты мне тоже не то чтобы нравишься… – встреваю я в его пламенную речь. – Человеческая глупость воистину беспредельна. Не находишь, что все непросто у нас с тобой? На себя посмотри, на меня, на место, где мы с тобой разговариваем. Очень все просто, да?
– Очень, – отвечает он мне твердо и угрюмо. – Я умер, я в аду, искупаю свои страшные грехи. Бог послал мне наказание в виде тебя.
– Ну, если я наказание – снимай штанишки, – издеваюсь я над болваном. – Сейчас ата-та делать буду…
Он не выдерживает, замахивается и резко бьет мне в челюсть. Правильно, кстати, делает, я бы тоже не выдержал такого хамства. И не выдерживаю, и тоже бью его туда же. Наши кулаки встречаются… Больно, сволочь, как больно! Костяшки выбил на руке…
Мы отдергиваем руки, зажимаем пострадавший кулак здоровой ладошкой и синхронно произносим:
– Больно, сволочь, как больно… – И через несколько секунд, не сговариваясь начинаем смеяться. Это хорошо, что он смеется. Значит, чувствует абсурд ситуации, значит, есть шанс договориться.
– Ну вот, видишь, – говорю сквозь смех, – предупреждал же, что бесполезно.
– Вижу, – бормочет он. – А кого предупреждал – себя или меня?
Шутит, умеет шутить. Это тоже хорошо. «Странно, – думаю, – быдло, а шутит. Но ведь это же я быдло, точнее, он быдло на моей основе. Ничего странного». Я даже горжусь немного им. Или собой? Тьфу, совсем запутался! Сейчас распутаю. Пора переходить к установлению атмосферы взаимопонимания и сотрудничества.
– Хорошая шутка, – говорю, отсмеявшись. – Всех я предупреждал. В аду мы с тобой или в раю, ты мне кажешься или я тебе – это неважно. Существование бога ни доказать, ни опровергнуть невозможно. Поэтому вера верой называется, а не логикой, к примеру. Но зачем-то мы здесь с тобой оказались вместе? Давай выясним, а там, может, и до бога доберемся.
– Как бы он до нас не добрался… – мрачно комментирует мое альтер эго.
– А он уже до нас добрался, – отвечаю ему в унисон, – задачку он нам задал, собрав здесь. Я просто предлагаю решить. Тем более ты, как жестко верующий, должен понимать: от задачки господа не уклонишься.
