Я закрыл лицо руками, мне исчезнуть захотелось, лишь бы не знать, не слышать… Потому что догадывался я, что она скажет.
Анька посмотрела на меня презрительно, усмехнулась горько и издевательски произнесла:
– Трус, ничтожество! А еще воевать собрался, братьев спасать… Ты себя, меня, ты семью нашу спасти не смог, а туда же, герой хренов… Ладно, это все лирика, сопли в твоем духе. Давай о деле лучше. А впрочем, чего это я стесняюсь? Все уже кончено, а я стесняюсь, как дура. Много лет мечтала высказаться, да боялась деток отца лишить. Ну что, Витя, настал момент истины, слушай…
Я любила тебя и замуж по любви вышла. Ты такой был… Веселый, добрый, уверенный в себе и большой… Сильный ты был – вот какой. Не верь беспомощным идиотам, утверждающим, что бабы деньги любят. Бабы любят силу. Это потому что слабые мы существа, во всех смыслах слабые, а мир жесток. И страшно… Я любила тебя, и мне было совсем наплевать, есть у тебя деньги или нет. Знала, что будут. Знала, что наизнанку ты ради меня вывернешься – не хоромы, так шалаш построишь точно. С милым рай в шалаше, потому что наизнанку, по максимуму… Лучше пусть шалаш, но весь твой, чем хоромы, небрежно кинутые с барского плеча пресыщенного урода. В общем, я любила тебя за то, что ты меня любил. Первые четыре года с тобой была абсолютно счастлива. Так счастлива, что и на аборт бы пошла, счастливая, как ты меня уговаривал. Да чего там аборт – с десятого этажа бы счастливая спрыгнула, если бы приказал. Бог, царь, властелин – нет такого слова, чтобы описать, кем ты для меня являлся. Счастливая вынашивала Женьку, счастливая ее родила и растила. Хреново мы с тобой жили в плане денег, а страшно не было. С тобой ничего не страшно, верила я тебе – защитишь, заслонишь, убережешь…
Знаешь, зачем бабам шмотки дорогие и цацки всякие нужны? Думаешь, для понтов? Ни фига подобного! Попой, конечно, покрутить хочется, от этого никуда не денешься. Но главное – для безопасности: кажется, что если шуба у тебя есть и брильянты в ушках – ничего плохого не случится. Это как бы подтверждает твою ценность. Просто так не обидят, потому что любят тебя, дорожат тобою – вон сколько бабла угрохали, значит, есть кому впрячься, если что… Ты заметил, кстати, что меня это все фуфло интересовать стало, как только мы хуже жить начали. А в первые годы… Подумай об этом на досуге, Вить. Очень интересная тема в плане психологии. А лучше не думай – вредно тебе. Ты уже у нас только о высоких материях размышляешь, к чему тебе женские тряпки? Неважно.
До девяносто восьмого я была с тобой счастлива, а потом… тоже счастлива, но уже меньше, а потом еще меньше, а потом совсем мало, а после вид делала, а сейчас перестала. Интересно тебе, почему? Сломался ты, Витя, в девяносто восьмом, повод дал в себе усомниться. Не в деньгах дело, в тебе. Ходил потерянный, клял судьбу, сам в себя не верил… Как же мне в тебя было поверить? Но любила, жалела… Думала, временные трудности. Думала, как помочь. До чего я додуматься могла своим умишком? Ни до чего хорошего. Сначала работать пошла в эту поганую префектуру, а когда совсем приперло, собой пожертвовать решила, ради любимого. Да, Витенька, дала я субпрефекту за договор. И не морщи морду, это я тогда морщилась, закрывала глаза и представляла тебя на его месте. А ты по церквям шастал и слушал медовые речи своих чернокнижников. Меня ведь там прямо на столе жирный боров пользовал и издевался еще.
– Плачь, – говорил, – Анечка, плачь, это по первости противно. Зато потом сама просить будешь, понравится…
Ох, как я себя ненавидела тогда! Долго ненавидела, пока тебя ненавидеть не стала. Нельзя, понимаешь, нельзя на слабых груз наваливать. Раздавит. Только не надо мне в сто первый раз про Мусю говорить, как она Славика с войны, а потом из лагеря ждала. С войны и из лагеря легко ждать. Посмотрела бы я, как она себя повела, если б рядом он был и в тряпку медленно превращался, из-за впустую потраченных усилий, видите ли… И потом, эта твоя религиозность внезапная… Я пыталась, старалась понять тебя, проникнуться, разделить твою веру. Не получилось. Рассказать, как я пыталась? Слушай, не закрывай лицо руками, а слушай – и так всю жизнь в слепоте прожил. Днем я работала всеми местами в префектуре, буквально всеми местами… Слышишь меня? Понимаешь, что это значит? А вечерами и по выходным я пела с тобой псалмы, молилась и вышивала крестиком лики святых на салфетках. Вот как я старалась, изо всех сил. Любовница у тебя, Вить, завелась в виде божества, а я ее ублажала ради любви к тебе. Так и жили шведской семьей – ты, я и Христос. Нет, еще веселей: ты, я, субпрефект, подписывающий нам договора, и Иисус великолепный. Не морщись, не округляй свои красивые когда-то, а нынче потускневшие глазенки. Я правду говорю. Настоящая любовница. Дом ты ей построил в виде храма, деньги отдавал, время уделял. А я… что я – второй сорт, по остаточному принципу. И мягкий ты такой стал, добренький, что аж противно, особенно когда вспоминала, чем мне за твою доброту и мягкость расплачиваться приходится.
И вот тогда я тебя возненавидела. Но уговаривала себя еще: мол, ладно, переболеет, наладится у нас все. Даже из префектуры собралась совсем было уйти. Но тут забеременела Славкой и поняла… Я поняла, что все, попалась, нет мне выхода, не потянешь ты, мягкий и добренький, еще одного ребенка, до смерти мне придется на префектуру молотить. Помнишь, как я на тебя бросалась? А ты, дурачок, и не догадывался почему. Думал, токсикоз, предродовая, постродовая депрессия… Хорошим старался быть, внимательным и оттого бесил меня еще больше.
Дальше кризис в две тысячи восьмом нагрянул, начальство у нас в префектуре сменилось, Женьке репетиторы нужны были, Славка грудничок – на одних врачей сколько уходило. А ты пальцы крючить стал: не хочу, не буду, Христос взятки платить не позволяет! А женой расплачиваться Христос твой позволял? Унижалась еще перед тобой, уговаривала… Еле уговорила. Любить, как ты понимаешь, от этого больше тебя не стала. Одно хорошо: новым начальникам тридцатипятилетняя, только родившая баба в плане секса была по барабану. Да и я к этому времени на жизнь стала смотреть трезво, изучила систему: ты мне, я тебе – все просто, нашла подход к тварям. Мужиком мне пришлось стать, Витя. Раз дома мужика нет, значит, я за него. Но духом воспряла, вместе со старыми начальниками исчезла моя самая неприятная обязанность. Ну, ты понимаешь какая… Правда, пришлось самой превратиться в суку и тварь. Теперь не меня имели – я имела всех вокруг. Но все равно показалось мне, что жизнь налаживается, раз не трахают во все щели. И я решила сделать последнюю попытку.
Поздно, Витенька, слишком хорошим ты для меня оказался. Я разрывалась между работой и маленьким Славкой, в префектуре брала взятки, решала вопросы и пыталась выжить среди матерых волчар. А дома меня ждал ты. Нет, не так! «А дома меня ждала ты». Именно ждала – милая, богобоязненная, сентиментальная бабешка, не знающая и не желающая знать реалии жизни. Вот как я к тебе относилась тогда. И ничего не могла с собой поделать. Но терпела. До двенадцатого года терпела, пока ты совсем с ума не сошел со своим Путиным и православием. Ладно я, привыкла, смирилась. Но дочку ударить? Вот скажи мне: ради чего мне дальше тебя терпеть было? Чтобы ты окончательно свихнулся и Славку бить начал, когда он вырастет? И меня? Остальное ты все знаешь сам. Ну, или почти все. Чужие мы с тобой, Витя, люди. Ты хороший мужик, с большим сердцем, я тебя полюбила когда-то за твое сердце. Только оно настолько большое, что мелких подробностей вокруг себя не замечает. Меня, Славку, Женьку… Иди, Витя, я отпускаю тебя на все четыре стороны. Иди, живи высокой жизнью духа, спасай братьев и сестер на Украине, строй храмы – чего хочешь делай. За нас не беспокойся, ты воспитал меня хорошо. Не пропаду, эту дерьмовую жизнь изучила во всех подробностях. Ты у нас по высотам специализировался, а я по низинам, по нижним поцелуям и низким подлым людям. Вот такое разделение труда у нас образовалось. Мне грустно, Витя, мне очень грустно, настолько грустно, что хочется повеситься или закурить. Дай сигаретку, а?
