Закончив говорить, отец Александр скис, оплыл вновь и безвольно плюхнулся на кожаный диван. Но его сила перетекла в меня. Я встал с колен – в буквальном и переносном смысле слова. Многого не понимал и вообще не представлял, что делать, но с колен встал, как и вся наша несчастная, запутавшаяся страна.
Еще около часа мы беседовали с батюшкой. Он посоветовал мне на некоторое время уйти в монастырь, послушником. Может быть, навсегда, а может, на год, если Богу будет угодно. Есть, сказал, хороший монастырь на Севере, недалеко от Архангельска, с правильным, но строгим настоятелем. Как раз для таких гордых и заблудших душ, вроде моей. Необходимо замолить грехи, напитаться смирением и силой. Он ничего не гарантирует, все зависит только от меня, но шансы есть. Он верит в меня, потому что не только люди верят в Бога, но и Бог верит в людей.
В самом конце, когда мы перешли к обсуждению технических деталей, вроде рекомендательных писем к настоятелю, количества необходимых в монашеском быту вещей и тому подобное, батюшка между делом посоветовал продать остатки бизнеса, чтобы мысли о бренном меня не отвлекали. Я согласился и в порыве благодарности к человеку, наставившему меня на истинный путь, пообещал, что вырученные деньги отдам ему – на нужды общины. Батюшка возрадовался и опять, по русскому обычаю, бросился целоваться. Уже прощаясь, он вновь сказал о своей непоколебимой вере в меня и после паузы задал последний вопрос:
– А как с квартирой?
– В каком смысле?
– Ну, за ней же следить надо, да и оплачивать. Зачем тебе эта головная боль? Ты вот что, дай мне полную доверенность и документы, я присмотрю и, если ты не возражаешь, буду иногда селить паломников из других городов, а то гостиницы нынче дороги.
– Да с удовольствием, но не могу… – ответил я с сожалением. – Переписал квартиру на Аньку, чтобы детям, когда вырастут, жить было где. Сам там на птичьих правах нахожусь.
– Да? – искренне огорчился отец Александр. – Как это жаль, однако…
– В каком смысле жаль? – снова спросил я, ощутив неприятный и неизвестно откуда взявшийся холодок под ребрами.
– В смысле, очень жаль, что так вышло, – быстро ответил он. – Но я верю: все у тебя получится, все к лучшему в конечном итоге.
Мимолетная боль моя отступила, батюшка проводил меня до дверей, перекрестил на прощанье и отпустил с миром. На том мы с ним и расстались.
Пропади оно все пропадом
Пару недель после нашего разговора я жил вдохновенно. Недалекое уже, тихое монашеское будущее придавало сил. Я почти не жалел себя, по-другому стал относиться к пережитым мною испытаниям. Бог, кого любит, не плюшками награждает, а испытаниями. Совсем пропащие, конченые люди вообще без бога в душе живут, колупаются в низинах жизни, как черви навозные, и все у них при этом ровненько и сладенько, только все равно – черви. Это мне отец Александр объяснил в очередном нашем телефонном разговоре. Созванивались мы с ним каждый вечер и говорили часами. Он мне сил придавал не меньше, чем светлое монашеское будущее. А может, и больше.
Я мотался по Москве как угорелый, распродавал остатки некогда процветающего бизнеса. Не пил. Выглядел настолько бодро, что бывшие конкуренты, покупавшие у меня полуразобранные фуры, предложили работать у них управляющим, и даже за небольшую долю в компании, если все получится. Лестное предложение. Для человека, потерявшего все, нищего бойца за русский мир на Донбассе, очень лестное. А для почти уже монаха, отрешившегося от мирской суеты, смешное. Я и рассмеялся. Дурак потому что. Вот дарвинисты говорят, что человека из обезьяны сделал труд. Не знаю, как насчет «сделал», но то, что труд человеку помогает оставаться человеком, – это точно. Особенно мужику. Не может мужик без работы. Чего бы в жизни ни произошло, все равно не может, деградирует, тупеет и спивается. Знал я это, да забыл. Поманили меня тихие монашеские дали, душу отмыть захотелось, успокоиться. Всю мою непутевую жизнь манили меня за собой иллюзии… И заманили… сюда, где я сейчас нахожусь. Волшебное место, правда? А главное, тихое и спокойное, как и было обещано. Ладно, чего уж теперь, все возможные ошибки уже совершены, а новых мне не совершить.
Я выручил за остатки бизнеса огромные, по меркам зимы пятнадцатого года, деньги – около двухсот тысяч долларов. Подфартило мне: узнал, видать, боженька, что средства на святое дело пойдут, вот и помог. Через две недели несколько десятков перетянутых резинками пачек лежали в старом рюкзаке под кроватью у меня в спальне. Следующим утром я собирался надолго, а может, и навсегда покинуть свой опустевший дом. Всех пожитков набралось – неприметный рюкзак и небольшой пластиковый чемоданчик на колесиках. Отдам рюкзак с деньгами батюшке, а сам налегке – в Архангельск, в монастырь, к новой и наверняка лучшей и более правильной жизни.
Так бы, наверное, все и произошло, если бы вечером, накануне отъезда, не нагрянула ко мне без звонка и предупреждения нежданная, но самая родная и любимая на свете дочка Женька.
* * *
Нет в судьбе человека логики, а правда есть. Большая правда, настолько большая, что и не видна сразу. Отойти нужно, желательно подальше. Иногда приходится совсем далеко уходить, чтобы понять. Иногда и жизни не хватает… Я ведь только сейчас догадался: ну, уехал бы в монастырь, второй Донецк получился бы наверняка, несколько месяцев счастья, а потом – знакомая и ненавистная Префектура в полный рост. Почему в монастыре по-другому быть должно? Потому что в бога там люди верят? Так у нас теперь вся партия и правительство в бога верят, и все равно Префектура. Да даже если не Префектура – нельзя от жизни бегать. Напортачил в жизни, в ней же и исправляй. Не можешь – сдохни тогда. В моем случае в конце концов второй вариант получился. Вел меня Господь на проклятый Крымский мост, чтобы прыгнул я с него и здесь перед самим собой исповедовался. А рукой его оказалась Женька. Несмотря на всю нашу с ней разность, существовала между нами почти мистическая, чудесная связь. Например, я с самого ее младенчества знал, когда ей плохо. Или хорошо. Температура могла быть под сорок, Анька на ушах стояла от страха и бессилия, а я был спокоен, уверен абсолютно: худшее уже позади, пошла на поправку. А случалось и наоборот: ничего вроде беды не предвещает, а я места себе не нахожу. Надо что-то делать, срочно бежать и суетиться, плохо будет скоро, очень плохо… Пару раз наша с ней связь спасла Женьке жизнь, один раз спасла мне, потому что она тоже чувствовала и тоже знала…
Вовремя дочка появилась, в самый последний момент, чуть не опоздала, но все-таки вовремя. Ворвалась, разворошила затхлый воздух пустой и огромной для меня одного квартиры. Оживила ее, смысл ей придала и мне заодно. Как ни в чем не бывало бросилась она мне на шею, как будто ей одиннадцать и все у нас еще хорошо… Она вообще-то чувства свои проявляла скупо.
«Люблю я тебя, папка, но тайно, – говорила редко, когда была в хорошем настроении. И добавляла для верности: – Но ты все равно знай, что люблю. Хоть и тайно…»
В этот раз Женька сдерживать себя не стала – целовала меня в колючую, отросшую бороду, обвивала седую башку тонкими ручками и шептала что-то бессвязное, но очень, очень приятное. То ли соскучилась сильно за полгода, то ли правильнее ей так показалось, потому что чувствовала и знала… Скорее второе, наверное. А плевать мне тогда было, отчего… Я глядел на нее – красивую, молодую, похожую на меня, я вдыхал ее родной, специально позабытый (потому что не надо глупых надежд) запах и был почти счастлив. Почти… «Куда я собрался? – подумал вдруг, держа ее в объятиях. – Какой, к черту, монастырь? Ведь Женька же, и родители, и Славка…» Вот так, одним фактом своего приезда, поколебала она, казалось, твердо принятое решение. И душу, едва успокоившуюся, разбередила. И начала душа болеть. А ведь был еще разговор – вначале приятный, умиляющий меня до наворачивающихся украдкой слез, а потом…
