Я возвращаюсь с балкона на кухню, почти замороженное тело приятно покалывает от тепла. Сейчас будет еще теплее, я открываю холодильник и вижу ее. На мгновение все-таки становится стыдно: Женька ведь скоро вернется, а я… Полгода не виделись, она почувствовала, приехала, руки под меня подложила, а я…
Я закрываю дверцу и с минуту стою перед холодильником, борюсь с собой. И проигрываю. Кричу старинное русское заклинание: «А пропади оно все пропадом!» Снова распахиваю холодильник, хватаю почти полную бутылку водки, срываю пробку и впиваюсь, как вампир, в ее узкое горлышко причмокивающим от нетерпения ртом.
К моменту возвращения дочки во мне уже было около литра. Много… А я и хотел много! Чтобы не помнить, не чувствовать, не знать… Чуть-чуть не успел, еще бы грамм сто, и хватило… Женька с ужасом и жалостью глядела на меня, распластанного по кухонному столу и из последних сил тянущегося к бутылке.
– Ну чего ты, папка? – только и выдохнула она печально. – Ну зачем ты так? Это не выход…
– Выход, – едва ворочая языком, ответил я. – Где вход, там и выход. Темнота, дочка… Я вышел из темноты и уйду туда. И здесь темнота, везде она! От перемены мест темноты светлее не становится. И вообще, мала ты еще отца учить…
Она попыталась выхватить у меня бутылку, но я не дал, вцепился в нее, как младенец в мамкину грудь, и отмахнулся от Женьки, присосался снова к горлышку. А Женька, потеряв равновесие, упала. И заплакала горько. И запричитала сквозь рыдания:
– Опять, опять ты… опять… я же просила…
Что-то мне это все напоминало, что-то не очень приятное и стыдное. Я силился вспомнить, что, и не смог… Так и вырубился, не вспомнив, под аккомпанемент ее плача.
Утром проснулся на полу кухни, с раскалывающейся головой и смутными угрызениями остатков совести.
– Женя, Женечка… – позвал, напрягая не желающие повиноваться связки. Никто не ответил. Я огляделся, увидел недопитую бутылку водки на столе и допил ее.
Алкаш
Судьба человека – идти по жизни, сопротивляясь встречным ветрам, и пытаться устоять на ногах. Никому не удается, всех в конце концов сбивает этот ветер, сметает с лица земли в заботливо вырытые друзьями и родственниками ямки. Засыпает их песком, глиной и черноземом, зализывает так, что и костей через сто лет не найти. Этот ветер зовется временем. Какой смысл упираться – никто не знает. Но, видимо, в природе человека – упираться. Подлое существо – человек. Мелкое, грязное, похотливое – какое угодно. Но упорное. Я сопротивлялся, сколько мог. Упирался из последних сил, искал, и мне казалось иногда, что даже находил смысл. Но я сломался. Не я первый, не я последний. Полстраны у нас алкаши. Еще Петр Первый сказал: «Веселие на Руси есть питие». А почему он так сказал? В Англии, например, не питие, и в Бельгии не питие, и в Германии – да почти нигде. А в России – питие почему-то. Не поверишь, но именно этот вопрос больше всего меня заботил во время моего краткого, но яростного алкоголизма. В состоянии полного невменоза, лежа в собственной блевотине, находясь в окружении отбросов общества, я думал только об одном: почему, почему, почему так? И я додумался. Под самый конец уже, незадолго до прыжка с моста.
Помню, били меня два каких-то бомжа, которым показалось, что я сделал лишний глоток из нашей общей бутылки. Удары их меня не очень беспокоили, привык к тому времени, да и анестезия в виде водки помогала. Но когда один из бомжей удачно попал ногой по моей голове, я прозрел.
То, что мы называем веселием, есть нормальное, обычное состояние для остального человечества. Я не беру, конечно, стандартные проявления химии алкоголя – вроде буйства, потери координации и заплетающегося языка. Нет, просто добродушное, открытое восприятие мира. Когда солнышко радует или баба своя – теплая, под боком, или ребенок хохочущий. И дело не в тяжелой жизни – у негров в Африке жизнь еще тяжелее, а они поют, танцуют там чего-то вокруг костровищ со скудной похлебкой. Или китайцы – пашут целыми днями по колено в воде на своих рисовых полях, а после – фейерверки и воздушных змеев в небо запускают. Радуются непонятно чему. Я уж не говорю об англичанах и прочих французах. А вот то, что остальное человечество называет трезвостью, для нас мрак и ужас. Точнее, для нас вполне привычно состояние страха, подозрительности и унижения, а ужас для них. Но они этого не понимают и не поймут никогда, потому что, в основном, не испытывают. А мы никогда не поймем, как можно быть расслабленным, благодушным и радостным без бухла. Запад есть Запад, Восток есть Восток, а Россия – это Россия. Я не знаю, почему так. Вроде люди мы как люди, не хуже других, иногда даже лучше. Но то ли живем в проклятом месте, то ли сами себя прокляли… И всё наше величие, все наши толстые, достоевские, гагарины, ермаки и сеньки разины – они из этого проклятия вышли, как из гоголевской шинели. Потому что куда угодно – в космос, в Сибирь, в Персию, на Донбасс, в психологию, литературу и богоискательство, в водку с головой для ординарных людей вроде меня, – но лишь бы не жить в этом ужасе, в этой вечной самовоспроизводящейся Префектуре, которая у нас почему-то зовется Третьим Римом.
…Бомжи били меня ногами по голове, а я был счастлив. Если бы знали они, какую голову бьют. Я разгадал самую древнюю и сакральную тайну русского алкоголизма. Их тайну и мою тайну. Но они не знали. Они злыми были очень, не хватило им случайно выпитого мною лишнего глотка, чтобы стать добрыми. Я относился к ним с пониманием и жалостью. Мне глотка хватило.
А может, моя гениальная догадка – всего лишь самообман и самооправдание? У каждого алкаша есть собственный незатейливый отмаз, как он дошел до жизни такой: баба бросила, с работы выгнали, обобрали, обокрали, недодали… Я же, как мальчик из интеллигентной семьи, прочитавший в детстве тысячи книжек, придумал отмазку позаковыристей. Но все равно идея та же: окружающая подлая действительность виновата, а не я. Не знаю. Конечно, я виноват, поэтому и сижу здесь, разобраться пытаюсь, где ошибся. Но кажется мне, что прозрения и истины в моей догадке было больше, чем желания уйти от ответственности. Хотя и это желание там тоже было. Нормальному алкашу без отмазов никак нельзя…
* * *
Как мне удалось меньше чем за три месяца пропить двести тысяч долларов – я и сам не понимаю. Деньжищи ведь огромные! Я за всю жизнь на себя столько не потратил. Смутно все помню… Вроде даже по кабакам дорогим не ходил и шлюх элитных не снимал. По подворотням все больше да по шалманам копеечным. Правильно я спивался, скромно, в русском классическом стиле. А вот поди ж ты, улетучились невероятные деньги куда-то. Из крупного, помню, подарил случайно встреченному хохлу, беженцу из Донбасса, одну из двух оставшихся у меня «Газелей». И еще пару кредитов погасил за каких-то несчастных горемык. Деньги совсем неважными стали. Это раньше я за них рогом упирался, а теперь-то чего? Кончена жизнь… и зачем они мне? Душа сломленного русского пьющего человека распадается на части и отдает миру напоследок остатки энергии. Я не имею в виду продуманных хроников, годами расчетливо поддерживающих ровный, но слабенький огонь в топке. Я про когда «да гори оно все синим пламенем!», про уникальный русский способ отчаянного самоубийства с горькой каплей надежды на донышке. Знаешь точно, чем оно закончится, а все же просишь, молишь бога: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…» Миллионы русских мужиков жили как Высоцкий, да голоса у них не было и слов, а у него были. Вот и прохрипел…
