После последней неудачной попытки завязать тормоза отказали полностью. Никто больше не вытаскивал меня из ментовок и не клал в роскошные клиники. Запой мой принял грандиозные, воистину эпические масштабы. Литр-полтора водки в день – это минимум. Как не сдох – не знаю. Очень желал я помереть, ждал, напрашивался прямо. Но коль начал пить чашу с ядом, пей до дна. То место, где я находился, дном еще не являлось. То есть по любым человеческим понятиям – самое натуральное дно. А по понятиям существа, благодаря которому мы здесь находимся, – видимо, вполне себе глубокий судоходный пролив.
Эпическое пьянство закончилось так же неожиданно, как и началось. Причем не одно закончилось, а вместе с деньгами. Вопрос пропитания передо мной уже давно не стоял. Закусывать я перестал почти сразу. Жил святым духом и святой водой по имени «водка». Но водка тоже стоила денег. Эту проблему поначалу я решил традиционным способом. Продавал за бесценок вещи, оставшиеся от прежних хороших времен. На этом продержался еще месяц. Попытка занять у бывших друзей ни к чему не привела. Они от одного вида моего шарахались. Тогда я вспомнил о забытой, последней «Газели», стоящей у меня во дворе, и начал вести размеренную жизнь среднестатистического русского алкоголика. Неделю – злой и трезвый – я почти круглосуточно пахал на «Газели», а на следующие полмесяца уходил в глухой, беспробудный запой. Трудовой ад сменялся хмельным раем, и моя жизнь приобрела даже некоторую стабильность.
В кругу друзей-алкашей я пользовался заслуженным уважением. Не просто безлошадный ханыга и побирушка, а владелец «Газели»-кормилицы. «Этак и всю жизнь пробухать можно!» – завистливо говорили друзья-хроники. Только не знали они, чего на самом деле мне стоила эта проклятая адова трудовая неделя. К ее концу кожа моя истончалась, любое движение причиняло нечеловеческие муки, и я испытывал дикую зубную боль. Только не зубы болели, а весь я. Каждая клетка моего организма превращалась в гниющий, ноющий и дергающий пулеметными прострелами зуб. Я ненавидел «Газель», грузы, которые перевозил на ней, людей, принимавших эти грузы… Но больше всех я ненавидел себя. От угрызений совести по поводу загубленных мною жизней к исходу седьмого дня ничего не оставалось. Чисто физическая ломка, ненависть к собственному мясу, доставляющему мне такие страдания. Я, собственно, не столько из-за денег корячился. Настоящему русскому ханыге в зените его недолгой карьеры под каждым кустом готов и стол, и дом. Бог любит убогих. Я способ такой нашел извращенный – душу болью заморозить, чтобы не думать ни о чем. А потом в тепленькое, пьяненькое – с головой, на контрасте. И тоже в бездумное.
Отмучившись неделю, я закупал на заработанные деньги три ящика дешевой водки, парковал «Газель» у дома и из последних сил перетаскивал ящики в квартиру. Не густо у меня тогда с мебелью было. Одна табуретка, один матрас, стол и кресло, которое не удалось продать из-за порванной котом обивки. В него и садился, выстроив перед собой в шеренгу ящики.
Около получаса я просто сидел и смотрел на огромное количество бухла. Предвкушал. Болело все, а душа оттаивала и пела аллилуйю. Кончилось. Сейчас… Сейчас все будет. До следующего ада еще далеко. Целых две недели. Может, и не доживу еще…
На этой стадии я обычно сильно пугался: а вдруг сил не хватит встать, руку протянуть к спасению? Вдруг так и умру, злой и измученный, в двух шагах от рая? Я вскакивал и, быстро схватив бутылку, снова рушился в кресло. Нежно грел «беленькую» в руках, дышал на нее, ласкал и убаюкивал, а потом бережно, как долго обхаживаемую красавицу, раздевал, отвинчивал пробку и впивался в ее круглые, гостеприимно разверстые уста.
О, этот первый глоток после длинной, величиной почти в вечность, жажды… Словами не передать! Не водка – сама жизнь в тебя вливается, обжигает, щиплет задорно: эй, эй, чего ты, вставай, шевелись, танцуй, посмотри вокруг, как все прекрасно и удивительно! Веселая, шаловливая девчонка эта водка, зажигаются с ней глаза, упругой становится кожа, а мир – цветным, и чувствуешь, нет, знаешь – живешь. Все тебе по плечу и по хрену, живешь потому что…
Первую бутылку я выпивал залпом, и минут через десять еще полбутылки – уже медленнее, с расстановкой. А после я плакал счастливыми слезами и с наслаждением медленно засыпал в драном кресле. Когда просыпался, видел радующую глаз картину – без двух бутылок три полных ящика водки. Допивал оставшуюся со вчерашнего дня половинку и, расслабленный, уверенный в светлом будущем и себе, выходил покурить на балкон.
Дня четыре умиротворенно и тихо я бухал в одиночестве, а на пятый день меня охватывала жажда общения. И тогда начинался настоящий загул. Я выходил в люди, окрестные алкаши, хорошо изучившие мое расписание, уже с утра ждали меня у подъезда.
– Здравствуйте, Виктор Александрович, – говорили они мне почтительно. – Как здоровьице?
– Лучше не бывает, – отвечал я им и, поманив торчащими из карманов бутылками, звал за собой: – Пойдем прошвырнемся, что ли…
К обеду наша процессия достигала размеров небольшого шествия. А к ужину избранные, милые моему сердцу личности приглашались в дом, где я торжественно объявлял большую пьянку открытой.
Следующую неделю мне никак не удается вспомнить в подробностях. Дым коромыслом, какие-то малознакомые, а то и вовсе незнакомые мне люди, женщины, похожие на избитых мужчин, мужчины, выглядящие как раненые животные… Крики, драки, водка, еще водка…
Мои бедные соседи сначала пытались терпеть, потом разговаривать со мной по-хорошему, потом по-плохому, потом участкового вызвали. Но бог пьяных любит, и жандармы в принципе тоже. А потому что сделать с ними ничего не могут. Что им еще остается? Только любить.
К исходу недельной большой пьянки количество алкоголя убивало его качество. Я не то чтобы начинал трезветь, а как бы просыпался. Милые и веселые братья-алкаши вдруг превращались в тех, кем и на самом деле являлись, – блевоту и отрыжку человечества. И сам я себе таким казался. Кто я? Что я здесь делаю среди этих людей? Смутные воспоминания о прежней, загубленной собственными руками жизни начинали терзать меня. Храм в красивом коттеджном поселке, дети мои – вроде мальчик и девочка, женщина знакомая, любимая мною как будто, мать, перед которой в чем-то виноват… Я злился, устраивал драки и в конце концов вышвыривал не очень сопротивляющийся, привыкший к моим закидонам сброд из квартиры.
Оставшись один, я удваивал обычную дозу и отрубался там, где меня заставала долгожданная потеря сознания. Один раз даже на балконе заснул.
На следующее утро я вспоминал все. Этот укол в сердце… когда открываешь глаза и осознаешь вдруг, в каком на самом деле ты дерьме находишься, от него даже водка плохо лечит. Болит уколотое сердечко долго, и тянешься к бутылке, но осторожно, пьешь маленькими глотками и знаешь – не поможет. Отпустит немножко, приглушит боль, но не поможет до конца. А работа, пахота круглосуточная – поможет. И жажда еще, возникающая сразу, как сделал последний глоток перед семидневным трудовым адом, поможет. Она будет только усиливаться, и через неделю не то что про дерьмо помнить перестанешь, а себя забудешь. Только водка будет нужна, только в ней весь смысл сосредоточится…
