После «Боинга» на меня повесили всех собак и отстранили от руководства операцией. Тут же активизировались, на удивление мне самому, многочисленные завистники и недоброжелатели. Возбудили кучу уголовных дел и расследований, буквально на любой вкус – от превышения полномочий до банального воровства. В шпионаже даже подозревать начали, мол, специально я царя-батюшку под монастырь подвел в Донбассе. Не растерзали мгновенно лишь потому, что САМ разрешения не дал. Никогда не забуду его взгляда на последнем совещании, где рвали меня на кусочки. Все он понимал, в его биографии были похожие эпизоды, когда и рвали, и собак вешали, и брать никуда не хотели. Все понимал, да сделать ничего не мог, только отсрочил немного неизбежный конец. Даже цари вынуждены играть по правилам, не ими созданным.
Это все ерунда! Жизнью расплатиться с Родиной за оказанное доверие я давно был готов. Плохо, что из-за моей дурости людей много погибло невинных. Хохлы, русские, «Боинг» тот же… Я всерьез подумывал застрелиться. Если Защитник не сумел защитить, а, наоборот, губителем стал – какой у него еще выход? Останавливали воспоминания о ликующем Крыме весны две тысячи четырнадцатого, понимающий взгляд Царя на последнем совещании, едва тлеющая надежда, что, может, пригожусь я ему еще. Ну, и дети, конечно, Славочка и Женечка. Я их полгода почти не видел, а если и видел, то не замечал. После краха моей карьеры заметил. Сидел дома, смотрел на них и не мог наглядеться. Задавал себе все время один и тот же вопрос: а на то ли я жизнь потратил? Защищать сирых и убогих от хаоса – это хорошо. Но, может, надо было на них потратить? Может, в них смысл и есть? Так еще не поздно… не совсем поздно. Славка, хотя и вымахал в здорового семилетнего пацана, но все равно ребенком остается, радуется бесхитростно, что папка его любимый времени с ним больше проводит. Десять лет у нас с ним впереди как минимум. А Женечка выросла, все уже понимает, ходит мрачно по дому, но виду не показывает, утешает как может.
– Хорошо, – говорит, – что тебя со службы выгнали. Вовремя получилось, что-то заносить их стало с Украиной… Крым, конечно, правильно вернули. Нельзя было не вернуть, но с Донбассом головокружение от успехов у них случилось, кровищи много льется, ответят они за это рано или поздно, а ты в сторонке, так что не переживай сильно.
Если бы она знала, в какой я сторонке… Но она не знала. Про Крым я ей рассказал в общих чертах, и то заверил, что просто выполнял приказ Главнокомандующего, хорошо выполнял, качественно, за это и получил повышение. А про восточноукраинскую операцию молчал как партизан. Как же можно родственникам трепать про дела? От этого меня еще в семнадцать лет в конторском Хогвардсе отучили.
…Я сидел дома, смотрел телевизор, где смаковали растерзанные детские трупы в Донецке, иногда ходил на допросы по разнообразным уголовным делам. Время стало ощущаться физически, каждая секунда словно капля крови из порваной вены, конец приближался…
Раз в неделю приходила Анька. Оказывается, она и раньше приходила, но я с ней не пересекался. Сам разрешил ей навещать Славку и забыл об этом. Добрый я все-таки человек, слишком добрый для Защитника… Входя в дом, Анька обжигала меня ненавидящим взглядом и обдавала запахом насыщенного перегара. «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет, русалка на ветвях сидит». Гений все-таки Александр Сергеевич, и здесь угадал…
Однажды я не выдержал и спросил:
– Чего бухаешь? Раньше понятно – со мной, упырем, жила… А сейчас все хорошо, тихое православное счастье с просветленным водителем… Так чего бухаешь тогда?
– Раньше я сама с упырем жила, задыхалась, пила от духоты. Сейчас еще хуже – дети мои с упырем живут. Отдай детей, сука! Мало тебе на Украине загубленных? Отдай, не выживут они с тобой или калеками станут!
Я послал ее, конечно, сказал, что уничтожу, если она глупости тявкать будет. Со Славкой точно видеться запрещу. А она мне в ответ:
– Не сможешь. Твое упыриное логово на Лубянке периодически пожирает своих выкормышей. Вызывали меня к следователю по твоему поводу, а я им все рассказала про воровство твое, все, что знала и не знала. Они думают, что ты не только вор, но и предатель, про контакты с американцами спрашивали. Посадят тебя скоро, Витя, нечисть пожрет нечисть. Отдай детей, пока не поздно.
«Не смогу я с ней ничего сделать сейчас, дожил, алкоголичка из Защитника веревки вьет уже», – подумал я обреченно. Вышел молча из дома и не возвращался, пока она не уехала. Лишать Славку матери, даже такой, я не хотел, распорядился только, чтобы пускали ее в мое отсутствие. Больше Аньку не видел. Письменно общались, записки она мне оставляла с требованием отдать Славочку. Через месяц прислала копию заявления в суд – об определении места жительства ребенка. Думать о том, что будет, если у меня отнимут сына, было невыносимо. Эти и другие мысли я потихонечку начал глушить вискариком. Стыдился очень своей слабости и дочки Женьки, ночи ждал, тайком, украдкой стакан опрокидывал. Однажды, выпив полбутылки, услышал, как в доме кто-то плачет. Сначала думал, что показалось, но плач не утихал. Вышел в коридор, пошел на звук и оказался перед дверью в комнату Женечки. Она плакала. Несколько минут стоял, думал – входить или нет. Мало ли чего она плачет, может, девичьи проблемы какие-нибудь, а тут пьяный папка ломится. Плач становился сильнее, и такая в нем тоска вдруг прорезалась, что я не выдержал и вошел.
Женька лежала на кровати, прижав к груди фотографию симпатичного парня. Смотреть на дочку было страшно. Тут не девичье мимолетное горе, сразу понял я, тут любовь или что похуже.
– Ты чего? – спросил, садясь на кровать. – Бросил? Не любит? Изменил? Да плюнь ты на него, сам дурак, не понимает, от какого счастья отказывается. Знаешь сколько у тебя таких будет! Да вернется он еще…
– Не вернется, – тихо сказала Женька, перестав рыдать.
– Ну и черт с ним, подумаешь, добро… Навалом такого добра! И чего ты в нем нашла? Страшненький, судя по фотографии…
– Убили его, – еще тише произнесла дочка и снова заплакала.
Убили – это серьезно. Смерть требует к себе уважения. Правильно я догадался: не девичьи это быстрые слезы – горе настоящее.
Я взял дочку за руку и двадцать минут повторял одно и то же:
– Ну, ну, ну, ну, ну, ну…
А чего тут скажешь? Убили… Через полчаса истерики у Женьки стали прорываться первые осмысленные слова:
– Ты знаешь его… я знакомила… хороший он… любил меня… и я… очень… просила не ехать… а он… поехал… хороший, честный… родственники у него там… под Донецком… вывезти хотел… на машине… с деньгами поехал… думал прорваться… его на шоссе накрыло… снарядом… вместе с родственниками… недалеко от границы… километров двадцать всего оставалось… не успел… вчера привезли тело… в закрытом гробу хоронили… даже попрощаться не смогла…. а маму его «Скорая» с кладбища… с кладбища, с кладбища, с кладбища…
И вот тогда я до конца почувствовал, что наделал. К таким счетам на оплату я не был готов. Посадят – сяду, расстреляют – пулю приму не пикнув. Но чтобы через дочку ко мне так вернулось?.. Через любовь ее первую и парня, хорошего, честного, и мать его, которую с кладбища на «Скорой»?.. К этому я не был готов. И даже полбутылки виски, плескавшиеся во мне, не укрепляли, а, наоборот, слабым делали. И я расплакался.
