– Вот здесь! И вот здесь! Везде! И еще в буйном! И еще в суицидной палате! Всюду!
Доктор Сур большими шагами мерил дощатый настил. Входил в палаты. Выворачивал веко. Понятно. Здесь. Здесь и здесь. Здесь тоже? Прикладывал ухо к груди. Вытаскивал карманное зеркальце из кармана. Прислонял к губам. Так. Все ясно. Труп. Этот? Тоже?
– Когда умер? Ночью?
– Ох, Сергей Васильич… ну так вечером ужинал еще…
– На помощь звал?
– Да тишина! Тишина кромешная! Слышно, как муха пролетит! Сегодня ночью даже буйные спали!
– Буйные? – Вскинул голову. Белая шапка чуть не слетела. Поправил бешеной рукой. – А у буйных – тоже смерти есть?
– Так Сергей Васильич! Покойники везде, я ж вам толкую!
Зоя Ефремовна задыхалась, и Сур испугался: вдруг ее сейчас хватит инфаркт или разобьет паралич. Только этого не хватало.
– Сестра! Собирайте врачей! Скажите постовой! Охранникам я сам позвоню! Главному – тоже!
Он крупными шагами, двигаясь раздраженно и резко, дошел до телефона на посту, схватил трубку и набрал номер.
– Товарищ старший лейтенант? Сур говорит. Ночью в больницу кто-то проходил? Нет, я вас не обижаю. Не так поставлен вопрос. Пытался попасть?
Нервно чесал щеку пятерней.
Мимо бежали, топали ногами по коридору люди, люди.
– Никто? Спасибо. Да нет, ничего.
Положил трубку на черные рычаги.
Снова поднял. Еще один номер набрал.
– Ян Фридрихович? Это доктор Сур. У нас в двух отделениях двенадцать покойников. Больные умерли сегодня ночью. Врачи расследуют причины. Всех сейчас отвезут в морг, в пятую больницу, на вскрытие. Всех! Даже если родственники будут против.
Слушал, склонив голову набок: так ручной попугай в клетке слушает, как старательно говорит, поет ему ласковая хозяйка, чтобы птица повторила человеческий голос.
Вскинулся, услышав в трубке то, что наотмашь хлестнуло его.
– Нет! Нет! Никогда!
Опять слушал. Молчал. Кивал.
– Хорошо. Я сейчас подойду к вам.
Швырнул трубку, и она соскочила с рычагов, упала на стол, в ней пищали далекие частые гудки, а Сур уже бежал по коридору, черные брючины под белым коротким халатом мелькали стремительно, лицо бледнело под кургузой белой шапкой.
– И что скажете? Я уже все знаю.
– Не сомневался.
– Что вы так тревожитесь? Успокойтесь.
– А вы не тревожитесь?
– После стрельбы в вестибюле мне уже ничего не страшно. Против наших охранников три семьи уже возбудили уголовное дело. А еще один родственник подал в суд на больницу. Ну, и на меня, понятно. Я же главный.
– Что за родственник?
– Родня убитого милиционера. Хороший оказался парень. Герой. На Кубе в прошлом году отличился.
– Они правы. Это их горе.
– У нас как будто нет горя. Это общее горе.
– Вы правы.
Боланд ссыпал в пепельницу серый пепел с тлеющей сигареты, опять засовывал сигарету в зубы. Снова тыкал окурком в гладкий хрусталь, давил, яростно задавливал «бычок», как ядовитого паука.
– Вы сами поедете в морг. И сам будете контролировать вскрытия. Чтобы ничто не ускользнуло. Никакие подробности.
– Хорошо, Ян Фридрихович.
Боланд пытался бодриться. Ему это плохо удавалось.
Сур понимал: за кресло трясется.
– А вы сами что думаете об этом падеже скота?
– Люди не скоты, – резко сказал Сур, подумал и добавил: – Ян Фридрихович.
Лицо Яна пошло складками, морщинами.
Если б он мог, он бы меня сейчас раздавил, подумал Сур и упрятал кулаки в карманы.
– А если серьезно?
– Не знаю. Эпидемии в больнице нет. Следов насилия на трупах нет. Ощущение, что кто-то их всех…
Молния сверкнула в мозгу. Он закусил губу.
– Их всех что?
– Ничего.
– Договаривайте.
– Загипнотизировал.
Боланд откинул гладко и коротко стриженный затылок к спине, запрокинул лицо и начал хохотать.
Он хохотал так весело, натурально и вкусно, обнажая подковку ровных белых ярких зубов, что Сур на миг расслабился и смог глубоко вздохнуть.
Хохот оборвался. Сур сжался. Опять дышал тяжело, через силу.
Курить надо меньше, братец. Пить надо меньше.
– Ну, посмешили. От души.
– Простите, – сказал Сур, еще подумал и добавил: – Если что не так.
– Вызывайте машину и в морг. Живо. Время не ждет.
– Сейчас.
– Родню по возможности успокойте. Обзвоните. Скажите, умерли сами. Ну, сами! Сами по себе! Сердце остановилось! Тромб легочную артерию перекрыл! Эмболия! Инсульт! Все что хотите, как угодно лепечите!
– Я не лепечу, а говорю.
– Да ладно вам придираться. Мне важно, чтобы… – Выждал паузу. – Чтобы больница была спасена! А мы все – черт с нами! Если Горздрав захочет – других врачей наберет!
«Других наберет, а тебя, незаменимого, оставит».
Сур слишком низко опустил голову.
– Что вы на меня! Не смотрите! Мне! В глаза!
Сур поднял голову и посмотрел главному в глаза.
У Боланда глаза были круглые, черные, вороньи, испуганные, – жалкие.
Как он за себя боялся! За свою шкуру!
Доктор Сур по-военному, то ли серьезно, то ли шутовски, отдал Боланду честь и вышел, хлопнув дверью, а дверь открылась и стала непотребно мотаться на петлях, под сквозняком, как игрушечная, картонная, и Боланд странно, безумно подумал про дверь: вот крышка моего гроба.
* * *
Это было неслыханно: врач спорил с больной.
Так здесь не бывало. Или бывало очень редко.
Нет, должно быть, не было такого никогда.
Не при больных. Не при персонале. Не при свидетелях. Как говорится, тет на тет.
Кто кого завел сюда? В этот странный, забавный закуток между этажами? Раньше тут хранили мешки с картошкой; и до сих пор в воздухе пахло сырой мешковиной и проросшими гнилыми клубнями.
Потом сделали склад для старых бумаг. Проще говоря, архив. Прибили к стенам кривые полки и хранили на них толстыми стопками истории старых болезней. Быть может, со времен основания больницы. С эпохи Кащенко и Писнячевского.
Потом архив разросся, и его перевели в другое место, в комнату попросторнее. А в каморке со слепым, вечно закрытым мощными таежными ставнями окном сделали огромную мусорницу. Сюда стаскивали ящики из-под лекарств; коробки из-под продуктов; да все, что мозолило глаза главному врачу. Прежний главный, профессор Зайцев, правду сказать, не особенно ругался на персонал за захламленность. А новая метла стала по-своему мести. И выметать из больницы все, что считала лишним.
