Они уже были на «ты». Молодой и старый. А как два мальчишки.
За что будем?
Да за все хорошее!
Нет, так не пойдет! Надо за что-то конкретное!
Да за что хочешь!
Тогда давай…
Старик выпрямился. Стал выше ростом. Со стен глядели старые снимки. Вот танк Т-34, это парад на Красной площади. Сорок первый год. Воевал дед, понятно. Вот в овальной черной рамке девичье личико, губки бантиком. Жена, и верно, покойная. Старик поймал взгляд молодого. Водка в рюмке покачнулась и чуть, серебряным плеском, вылилась на брючину и на клеенку.
За любовь!
За любовь, идет!
Выпили. Старик всунул в рот огурец и захрустел им. Как он доволен, что выпил за любовь. Старая перечница, а все туда же.
Сур тогда скосил глаза на снимок девушки с ротиком-бабочкой. А может, не жена никакая, а актриса модная! В те времена. И подумал тогда: вот был, жил, а сейчас одинокий бобыл, и умрет одиноким. И так терпко, горько стало во рту. А может, на душе. А может, от водки. Выпил и не закусил. Закусывать надо.
Они напились тогда со стариком. Старик, цепляя его крючками пальцев за лацканы пиджака, умоляюще шептал, водочно выдыхал ему в шею, в ухо: дружок: купи зеркалишко, видишь, какая рама, просто эрмитажный багет, вишневое дерево, копаловый лак, а резьба, резьба! Что за резьба! Восемнадцатый век! В каких богатых домах это зеркало гостило! Дневало и ночевало! В каких апартаментах проживало! Кто только в нем ни отражался! Какие дамы! Какие плечи! Какие жизни! Жемчуга!
Старик прищелкивал пальцами и пытался изобразить па мазурки. Подпрыгнул, сдвинул ноги и упал. Сур поднимал его, щупал ему ноги, сухожилия под коленками, лодыжки, не сломал ли. Усадил в кресло. Достал кошелек и отсчитал мятые трешницы и розовые десятки.
Он купил музейное старинное зеркало так дешево, что сам диву дался.
Волок его домой под мышкой, и снег бил в зеркало, и бил в лицо, и в зеркале, не завернутом ни в газету, ни в бумагу, отражались улицы города – улица Минина и Свердловка, улица Добролюбова и улица Карла Маркса, а потом улица Гоголя, а потом забитая вонючими грузовиками улица героя Маслякова, бывшая Прядильная. Трамвайная остановка еще так недавно была Прядильной. Он с детства любил синие вагоны с деревянными сиденьями, с толстыми ременными петлями, спускавшимися с потолка, чтобы держаться, когда качает. С оглушительным звонком, если кто-нибудь дорогу перебегал перед носом у водителя.
Товарищи, передавайте на билет кондуктору! Билет три копейки!
Три родных копейки. С медными колосьями. С тройкой, похожей на острый крестьянский серп.
С гербом СССР там, где при царе красовался орел.
Каков ты в зеркале? Себе удивился. Прошел мимо, мелькнул, сам себя белым лицом, как ножом, по глазам резанул. Опять вернулся. Без тапок, в носках, бесшумно к зеркалу подошел. Глядел. Бледнее уже некуда. Краше в гроб кладут. Переработал. Психи всю кровь выпили. Нельзя так жить. Не есть, не пить. О, он ест. Недавно в кафе ел гуляш с макаронами. А в холодильнике у него лежат пельмени. На пачке оттиснуто: СИБИРСКИЕ, МЯСНЫЕ. Далеко, давно, в иной жизни, мама готовила никакие не сибирские, а просто его родные, самые вкусные на свете пельмени. Маму забрали в лагерь. Он даже не знает, где это. Ему сказали – далеко на Севере. Он писал везде. И в Инту. И в Воркуту. И на Диксон. И в Игарку. Все без ответа. Только на Новую Землю не писал; да говорили, что там никаких лагерей не было, а он-то знает, что были: лагеря особого назначения, самые страшные.
Все тайны раскрыл Хрущев. Все обнажил и осудил. Разоблачил. Башмаком по трибуне стучал. Мы полетели в космос. Мы первые. Что ж так сердце-то болит? Что такая тоска, ужас давит виски? Может, работу сменить?
Один. Вон рожа в зеркале. Сгложет тоска. Сожрет, и не заметишь, как косточки схрупает. Вспомнил Любу. Вздохнул. Люба-Любушка, где твои пирожки? Кому ты их жаришь на небе?
– Бабка-коробка… улети на небко… там твои детки… кушают конфетки…
Стоял перед зеркалом в черных грязных носках, бледный, в белом халате – о черт, так и не снял, так в нем из больницы и ушел. Какая разница.
Расстегивал пуговицы. Закрыл глаза. Не мог на себя, урода, глядеть. Перед глазами мотнулось лицо больной на шоковом столе. Как она билась! Вырывалась! Больная Касьянова, какая будет у вас душа, после того как через вашу душу пропустили четыреста вольт?
Внезапно накатила нежность. Обожгла. Сел на корточки около зеркала. Гладил его ледяную поверхность. Гладил свою отраженную руку. Плакал.
– Мама, где ты… Мама, я так хочу жить… Жить долго… Мама, если ты слышишь, помоги мне жить! Прости меня… Прости… что я тебя не спас… не защитил…
Он был слишком маленький тогда. За что прощенья-то просить. Не за что.
Книга четвертая: Капитан
– У нас при раскопках нашли следы древней цивилизации, говорит американец. А у нас в шахте, говорит русский, жопу нашли, уши пришили, страной править будет!
– Девочки, заткните нежные ушки!
Обритая Саломея заткнула пальцами уши. Ощерилась. Похохатывала отрывисто.
– Синица, а Синица, а ты еще анекдотики знаешь?
– Только политические!
– Туда тебя в качель! За них посадят!
– Нас уже посадили, Саломейка! Вон решетки!
– И то правда! Тогда тем более жарь!
Синичка вздохнула. Говорила, как пела.
– Хрущев осматривает выставку картин в Манеже. Что это за дурацкий квадрат и красные точки вокруг? Это советский завод, и рабочие на работу спешат! А это что за дерюга, измазанная зеленым и желтым? Это колхоз, на полях зреет кукуруза! А это что за синяя уродина? Это «Обнаженная» Фалька. Обнаженная Валька? Да кто ж на такую Вальку захочет залезть? А это что за жопа с ушами? Это… это… это зеркало, Никита Сергеевич!
Саломея хрюкала. Зажимала пальцами нос. Била себя ладонями по щекам.
– Ой, е-о-о-о-о! Сильно! Точно, тюряга по нас плачет!
– Уж наплакалась.
Синичка покосилась на дверь.
– Косись, косись! А прослушку здесь в вентиляции – не хошь?
– В какой еще вентиляции?
– Все в такой! Вон дырки, видишь?
– Вижу.
Саломея подняла бледную поганку лица к отверстию больничной вентиляции и громко крикнула:
– Майор Пронин, считай, ты ничего не слышал!
Синичка зажала рот маленькой ладошкой.
Саломея отняла ладонь у нее ото рта, вертела в руках ее руку.
– Да, лапка у тебя… Миниатюрная. Как у японки. Или точно как у птички. Как же этими лапками ребенка-то своего? А?
Синичка вырвала руку.
Не оборачиваясь, жестким кукольным голосом сказала:
