Живой нож воткнулся в нее и распорол ей тряпичный, податливый живот. Разрезал по шву.
Она вспомнила. Она что-то вспомнила.
Только забыла, что.
Боль и кровь? Отца? Осеннюю грозу?
Она не отбивалась: зачем?
Слышала сверху, над собой, крики, сопенье, визги, урчанье.
Эй, пацаны! Кончай ее мутузить! Уже и так мирово! Глянь, какая пожива! Да тут и винцо, екарный бабай! Тикаем! А то нам хана!
Убежали. Бахнула дверь.
Подъезд молчал. Никто не высунулся. Не полюбопытствовал. Вечер. Может, народ еще с работы не вернулся. А старики – боятся. Мало ли кого в подъезде бьют. Да хоть и убьют. Чем поможешь.
Она кое-как натянула штаны и застегнула резинки на чулках. Поправила юбку.
Может, все это сон? И надо проснуться?
Манита сидела на ступеньке и смотрела на свои изрезанные руки. Кожа с ладоней свешивалась лохмотьями, красными ремнями. Вот теперь стало больно. Очень больно! Она закричала, заплакала. На помощь! Помогите! Двери молчали. Темные, аккуратно выкрашенные коричневой одинаковой краской двери с аккуратными подлыми стеклянными глазками.
Наверху завозились ключом в замке. Она плакала уже в голос. По лестнице спускался кто-то немощный, старенький. Два шага пройдет – и встанет. Маленькая беленькая старушка, тяжело дыша, достигла сидящей Маниты. Что с тобой, деточка? Да ты вся в крови! Ах! Как это можно! В нашем доме! В правительственном доме! Здесь живут уважаемые люди! Ах они нечисть, беспризорники! Ах они твари! Идем, цепляйся за меня, где ты живешь, да я тебя знаю, ты Риточка Касьянова, ты из сорок третьей квартиры, ты дочка композитора Касьянова, верно?! Ах они тебя отделали! Ну ничего, их найдут, и суд будет!
Манита и старушка брели вверх по лестнице. Кто кого вел, непонятно. Из Маниты быстро вытекала кровь. У нее кружилась голова. Они дошли до порога их квартиры. У Маниты не было сил поднять руку. На звонок нажала старушка, встав на цыпочки. Дверь долго не открывали. Потом мачеха открыла. Увидев Маниту в крови, без сумки с едой, сделала собачью морду. Но рядом переминалась старушка, и Нора сдержалась. Главное сейчас – вызвать карету «скорой помощи».
У нее руки так тряслись, что она телефон уронила, и он разбился.
Пришлось звонить от соседки. Старушку звали Агния Зиновьевна Шавурина, и она была мать Петра Шавурина, летчика, героя войны, трижды пошедшего на таран противника. Старушке слал письма и посылки из Москвы сам Иосиф Виссарионович, и выглядеть перед нею безжалостной стервой было никак нежелательно. Карета с красным крестом прибыла, Маниту погрузили, и над ней снова висело серое больничное небо.
Ей промыли, обработали йодом и спиртом и перевязали все раны. Ей ввели противостолбнячную сыворотку. Ей дали выпить успокаивающие капли и две таблетки брома, и она уснула. Во сне ей привиделся отец. Он стоял по пояс в выкопанной им самим яме и дрожал. А с небес хлестал сильный дождь.
Утром врач, осмотрев пропитанные кровью бинты, поцокал языком: жить будет, но карабкаться будет наверх, из ямы, очень долго! Ему шептали за плечом: это дочка знаменитого Касьянова, вы с ней поосторожней. Врач кивнул в знак согласия.
Это была такая Манитина война.
И ее личный военный госпиталь.
Манита лежала в хирургии три недели. Потом ее перевели в терапию. Когда она выписывалась из больницы, за ней приехала мачеха – в их собственной машине, с их собственным шофером. Мачеха делала шоферу глазки. Шофер краснел, как дитя. Их машина, гладкий, как кит, «Зим» всю войну простояла в гараже. А тут, для такого торжественного случая – Манита выжила! воскресла из мертвых! – мачеха вызвала шофера и наняла мальцов, чтобы помыли машину.
Они ехали домой на шикарном блестящем «Зиме», на колени Маните мачеха положила букет дурно пахнущих лиловых бессмертников. Манита глядела на весенний Горький, как младенчик на погремушку над коляской, веселым бессмысленным взглядом. Приехали. Мачеха вынула из буфета бутылку коньяка, поставила на укрытый чистой камчатной скатертью стол. Шофер прятал за спину грязные руки, отнекивался. Мачеха смеялась: «А вы капризный!» Шофер вымыл руки. Все уселись за стол. Нора наложила всем в тарелки салат оливье из огромной фарфоровой салатницы. Они, все трое, ели молча, мрачно. Шофер потрясенно смотрел на Манитины нехорошо зажившие шрамы. На руках. На шее. Шрам был и на лице. Через всю щеку. Тонкий. Умелый хирург наложил косметический шов. Превзошел сам себя.
За окончание войны!
Да нет, давайте выпьем за то, что девочка поправилась.
А я выпью за конец войны! А вы как хотите!
Мачеха задрала голову и зло, быстро влила коньяк себе в рот. Манита, давясь, жевала салат. Вместо майонеза мачеха заправила оливье подсоленной сметаной.
Манита вышла из-за стола. Я хочу прилечь, можно? Делай что хочешь.
Сквозь незакрытую дверь Манита еще видела, как мачеха, сверкнув подмазанными сурьмой глазами, подмигнула шоферу и пересела со своего стула к нему на колени.
Так кружилась голова, что было уже все равно.
Все равно, что они там делают; как долго они это делают; зачем.
Руки сплелись, слились. Приварились. Теперь не разорвать.
Из руки в руку перетекало старое, забытое пламя.
Вспоминай! Вспоминай то, чего не было с тобой!
И Манита, вздрогнув всем телом под резким током убитого забытья, стала, на один миг или на целый непрожитый ею век, чужой непонятной девочкой.
И девочка стояла, и дрожала, и смотрела, хоть нельзя было на это смотреть; на то, на что смотрела она.
А потом, стоя в темной, с серебряной божницей в красном углу, холодной избе, она стала женщиной в длинной пестрой ситцевой юбке и кофте с батистовыми оборками у шеи, и женщина стояла у печи, раскинув руки, ползая ладонями по беленой печной стенке, молчала, лишь глаза кричали. Глаза следили за саблей, ее выхватывал из ножен усатый казак, бешено глядел на женщину, вертел саблю в руке, она горела в свете свечи и бросала куски света на стол, на перевернутые кринки, на слюду в оконной раме вместо стекла. Казак кривил рот, стонал, бросал саблю об пол, не мог зарубить женщину; выдирал пистолет из кобуры, взводил курок, целился, и Манита пристально смотрела на черный пистолетный ствол, и кусала губы, чтобы не заорать, и вспоминала себя – нынешнюю.
Времена сместились, налезли друг на друга картами в колоде. Секунды сшибались и вспыхивали. Казак наставлял ствол женщине в грудь. Потом в лоб. Манита открыла рот. Пусть пуля влетит в рот. Все равно. Она захлебнется кровью. Девочка, вон ее девочка! Ефим убьет ее, а девочка испугается. Она испугается на всю жизнь. Она сойдет с ума!
Ефим! Не надо! Не делай!
Девочка, путаясь в юбке, рванулась к матери.
Прижалась всем тельцем к ее твердым, еще живым коленям.
Папа! Не стреляй! Папа!
