«Раньше переливали. Верили, что от быка сила вольется. А охотник умирал в муках. Черт! Что с девчонкой!»
Больная Назарова выгнула шею. Застонала.
Ожила? Или уходила?
– Доктор, у нее судороги!
– Черт, я же идеальный донор! И минусовый! Не может быть!
– Я в областную…
– Не прерывай трансфузию!
Он так устрашающе рявкнул, что Маша вросла ногами в кафельный пол.
Косилась на темную, густо-вишневую кровь Сура, что через переплетения стеклянных и резиновых сосудов вливалась в бьющуюся на запястье тонкую жилу идиотки, что не захотела жить.
А они ее оживляли. Зачем?
Чтобы она опять попыталась проститься?
– Доктор! Это долго?
– Что – долго?
– Ну, надолго это все?
– Пока я не скажу: стоп!
Маша замолкла. Она боялась слово сказать.
На докторе Суре лица не было.
Он впился глазами в закинутое лицо больной.
«Ох, дура, дура, дура девка. Но так сработал ее мозг. Мы никогда не влезем в мозг. Никогда. Как бы мы ни старались. Стараемся годами, веками. Все прыжки на месте. Ни одного сдвига. Все напрасно. Все!»
Здесь, во время срочной трансфузии, под иглой, качающей из него его жидкую винную красную жизнь, ему открылось все, что от него так долго скрывали.
«Мы боролись. Мы – за счастье. Счастье мерцало издалека, так далеко. За него нужно было биться до крови. Отдавать кровь. Всю. По капле. Переливать ее. Кому? Куда? В это заоблачное счастье? Нет! Нет! В них!»
В кого – в них, он боялся думать.
Но мысль разрезала мозг безжалостным скальпелем.
«Лить в них. В тех, кто нами командовал. Командует. Отдает приказы. Всегда кто-то властвует! Всегда кто-то – над кем-то! И над нами – главный! Был Лев, стал Ян! Одного скинули, другой явился! Один сгинул, другой на трон запрыгнул! Никуда не деться! Но кровь! Она-то наша! Она – не соус! Не подливка! Не вино в бокале! Не жратва, не питье! А они сделали нас – жратвой! Чтобы нами, нами уставить свои накрытые белыми роскошными скатертями столы!»
Не только столы. Чтобы кровью – полить землю. Тогда взойдет урожай.
Чтобы кровью – закрасить штапеля и бархаты. Тогда взметнутся знамена.
Чтобы кровью – заплатить за мир: полить ею все пачки военных денег, все золотые слитки мировых держав.
Вот этой, этой кровью.
Его кровью. Кровью этой девчонки, Назаровой.
«Счастье! Оно как было далеко, так далеко и сияет. Оно – недосягаемо. А нам всю жизнь врали, что вот оно, вот! И во имя его, далекого – расстрелы! стройки на болотах! колючая проволока! рвы, полные трупов! баржи, где в трюмах стонет люд! А водка?! Водка по три-шестьдесят-две?! Разве это, твою мать, не счастье?!»
Маша осторожно прикоснулась холодными пальчиками к его обнаженному горячему локтю. Он вздрогнул. Игла чуть было не выскользнула из сосуда.
– Доктор… Вам плохо?
– Мне?! Прекрасно!
Оскалился, изображая улыбку.
Кровь из него перетекала в девчонку.
Ее судороги прекратились.
Он глубоко, расширяя ребра, как баянные меха, вздохнул.
И правда хотел радостно загудеть, как баян.
Девчонка лежала, закрыв глаза. Дышала спокойно, ровно. На ее щеки взбегал робкий, еле видный румянец.
«Если бы верил – перекрестился».
Повернул лицо к сестре.
– Машка! Мы ее вытащили.
– Доктор Сур, вы очень бледный.
– Плевать. Я же не блинчик, меня не надо поджаривать.
Хмыкнул. Маша присела на краешек стула, вот-вот взлетит, стрекоза.
Смотрела на красный шланг.
Два тела соединены тонкой трубкой. Как все просто.
Оба поглядели друг на друга. Улыбнулись одновременно.
Одновременно подумали: как проста жизнь.
И как близка смерть.
– Машка, а скоро Новый год. Ты где будешь встречать?
– Ой, не знаю еще, доктор Сур. Приглашают тут. Всякие.
– Парни, что ли?
– И девушки тоже. Подруги.
– Девушки это святое. А что вы меня все зовете: доктор Сур? У меня, между прочим, имя есть. И отчество.
Маша прижала ладошки к щекам.
– Ой, простите, доктор Су… Сергей Васильевич. Все так зовут, ну и я тоже.
Чернильная тьма вливалась в расчерченные решетками на тетрадные клетки окна. Доктор Запускаев дежурил сегодня. Сидел за столом, просматривал истории. Ага, вчера сделали переливание крови Людмиле Назаровой. Девочка с маниакально-депрессивным психозом. Типичная циклофреничка. Сейчас у нее жажда суицида. Сур ее спас. Браво Суру. Но она, в этой стадии циклофрении, все равно вернется к этой идее. Вода дырочку найдет.
Сейчас она спит под нейролептиками. Все они спят под лекарствами. Лекарства – единственный выход.
А гипноз? Его гипноз?
Сур запретил ему. Нет, Сережа, красиво жить все равно не запретишь.
Его гипноз. Его жизнь.
Сережа, ты хотел отнять у меня мою жизнь. Не выйдет.
Захлопнул историю болезни Назаровой. Встал. Поддернул халат. Подтянул брюки. Затянул потуже ремень. Пошел по коридору. Громадный русокудрый медведь. Медведь со светлой шерстью, с веселой улыбкой. С виду и не скажешь, что такой добрый увалень – пожиратель чужих душ.
Ключ от бокса № 2 он снял со щитка в ординаторской. Там висели ключи и дубликаты от основных помещений больницы. Санитары иногда запирали буйную палату, чтобы буйные не разбредались по коридорам. После перестрелки с охраной и милицией Боланд распорядился изготовить еще партию дубликатов и держал ее у себя в кабинете, в сейфе.
Шура, Шура, куда ты прешься? А все туда. Куда хочу, туда и иду. Больную навестить иду, вот и все.
Он сам прекрасно знал, что не все.
Тьма, она все укроет. Всю его постыдную страсть. А разве то, что он делает, постыдно? Разве наказуемо? Любой психиатр скажет: да! А никакой судья не скажет: да. Он скажет: нет! Юридически он бел, как голубь мира. И крылышки его чистенькие. И щечки у него розовые. И кудри у него пахнут «Тройным» одеколоном. И халат у него накрахмаленный безупречно. И весь он молодой, сильный, бодрый, безупречный. Хоть сейчас на плакат: СОВЕТСКАЯ МЕДИЦИНА – САМАЯ ПЕРЕДОВАЯ В МИРЕ!
Открыл ключом второй бокс. Назарова спала. Она спала на боку. Ее левая рука была перевязана в локте широким бинтом. Шея обмотана бинтами и марлей. Девчонке семнадцать. Почему не хочет жить? В этом возрасте только жить да жить. А она на тот свет собралась. Вот он сейчас и узнает, почему. Он выпьет из нее до дна этот секрет.
