Пододвинул к кровати табурет. Уселся. Потряс больную за плечо. Больная, просыпайтесь! Врач к вам пришел.
Назарова открыла глаза. Они плавали в темноте, как рыбы. Ничего не понимала.
– Кто здесь?
– Не бойся. Это я. Доктор Запускаев.
– Доктор За…
Наклонился ниже.
Как уплывают прочь глаза! Не поймать.
Глаза метались. Не давались.
– Я сегодня дежурю. Доктор Сур велел мне следить за тобой.
– Следить…
Облизала губы.
– И не только.
– А что еще?
– Он велел мне немножко полечить тебя.
Изнутри поднялась тьма. Он боролся с ней. По вискам потек пот. Голос Сура загремел в ушах: нельзя! Тьма показала зубы и засмеялась. Над Суром. Над девчонкой в бинтах. Над ним самим, так давно не евшим сладкого.
– Посмотри мне в глаза!
Она подчинилась.
Ей просто было некуда деваться.
Запускаев погружал зрачки во тьму ее зрачков. Неслыханной силы дрожь прошла по всему жаркому, потному под халатом и рубахой телу. Потными руками он мял наглаженные брюки. Вот, вот оно. Это неописуемо. Это слаще всего.
Когда он слил себя с дрожащим человеческим существом, безвольно лежащим в чисто застеленной койке, он ощутил, как близко безумие. Он его не боялся. Сладость, счастье, он осознавал это, были мгновенны; но разве не мгновенна вся жизнь, что кажется нам такой долгой? Все коротко. Жизнь коротка. Счастье сгорает как спичка.
Девочка под его взглядом заметалась на постели, сбила на пол простыню. Он не выпускал из зрачков вошедшие внутрь него зрачки. Улыбался. Бессознательная, младенческая слюна собиралась в углах его рта.
Больная внезапно закрыла глаза.
И он понял, что падает.
Сорвался с тонкого каната и летел, задрав ноги, в черную, без дна, пропасть.
Кувыркался в воздухе. Пробивал телом тучи.
Сыро и холодно. И бесприютно.
И паника, паника.
Девчонка дернулась под его взглядом раз, другой и затихла. Вытянулась.
Его тело поняло прежде его разума, что стряслось.
Разум не хотел понимать. Отталкивал мысль.
Пытался сжечь ее на огне сигареты.
Дрожащие руки. Открытая форточка. Запускаев стоял и курил в форточку, ссыпал пепел вниз, во тьму, в вихренье снега, в черную непроглядную зиму. Крыши, будто замерзшие лужи, блестели под Луной. Луна то пряталась за бегущими рваными тучами, то выглядывала опять. Озаряла неприглядный старый мир, который все почему-то упорно называли новым. Новые заводы! В старых манежах. Новые спортзалы! В старых купеческих домах. Новые поликлиники! В графских особняках. Новое только коровье молоко по утрам в могучей, об асфальт не разобьешь, стеклотаре. И бутылки они сдают в магазин; и значит, им молоко наливают в старые бутылки. А новые лекарства – тоже старые. У них новые только названия. Химическая формула одна и та же.
Покосился на девчонку. Она лежала неподвижно.
Он унял в себе дрожь. Затолкал глубоко внутрь себя свое постыдное безумие. О нем никто не должен знать. Утром на конференции он скажет, что больная Назарова в боксе номер два умерла ночью по неизвестной причине.
Нет. По известной.
Доктор Сур перелил ей кровь без пробы на индивидуальную совместимость и без биологической пробы. Он рискнул. И просчитался.
Доктор Сур виноват. Это он убил больную.
Доктора Сура надо дисквалифицировать. А то и под суд.
Нельзя безнаказанно играть жизнями больных.
Да еще – душевнобольных. Они самые беспомощные. Самые… самые…
Доктор Запускаев выбросил окурок в форточку и потер руки. Он все отлично придумал. Он все правильно решил.
На конференции, после доклада товарища Запускаева, врачи растерянно смотрели друг на друга. Все же хорошо было с больной! Все же шло великолепно! У нее и настроение повысилось! И анализы… тоже были отличные…
Переглядывались. Шептались. Пожимали плечами. Молчали. Запускаев вскинул руку и показал пальцем на Сура. Доктор Сур втянул голову в плечи. Ему хотелось сесть на корточки и пригнуться. Спрятаться за стул. Играют же дети в прятки.
Он догадался, в чем дело.
И он бы не смог ничего никому объяснить, даже если бы захотел.
* * *
Нянечка Анна Ивановна отжимала мокрую тряпку, наклоняясь над ведром. Сода и хлорка давным-давно разъели руки, и корявые старческие пальцы так привыкли к вечной боли, притерпелись, что уже не ощущали ее. Трещины на пальцах и ладонях сочились сукровицей. Кожа трескалась еще и потому, что Анна Ивановна, по совету доктора Сура, пила каждый вечер, перед сном, таблетку аспирина – чтобы разжижать кровь. Это чтобы тромбов у вас не было, ну, проще говоря, чтобы сосуды не забивались кровяными сгустками, ведь возраст уже у вас, заботливо говорил доктор Сур, вам кислота для крови нужна, а Анна Ивановна, поглаживая доктора по руке, кивала седенькой головой, улыбалась и приговаривала: «Да я, да как же! Да как вы уж скажете!»
Однажды подошла к Суру тихенько и прошептала: доктор, ведь я помню, вы меня к себе жить звали; так вот если вы не раздумали… Сур крепко обнял Анну Ивановну и сказал ей в теплый платок, в затылок: да в любое время переезжайте, как захотите. А вашу квартиру закроем; будем сдавать, ваша воля. Денежки у вас появятся.
Поплакали от радости, съели вместе, на двоих, еще теплую, посыпанную сахарным песком плюшку, Сур в булочной купил по дороге на работу.
Поговорили и забыли. Старушка не спешила переезжать. Сура встречая в коридоре, качала головой, и качались завязанные белые уши платка: «После Нового года, да после Святок давайте, уж там поспокойнее». Сур плечи поднимал: кто в Советской стране празднует Святки! Это до революции! Это все умерло уже!
А сейчас больная из девятой палаты стояла перед ней.
Стояла и чего-то, видать, хотела от нее. Мешала убираться.
Анна Ивановна отжала тряпку. Обмотала ею швабру.
– Чего тебе, Касьянова?
Манита поманила нянечку пальцем.
– Давай вот тут встанем. Под фикусом. Нас тут не видно.
– А что, секреты какие?
– Да. Спросить хочу. Боюсь, кто услышит.
– А меня – не боишься?
– Тебя – нет.
– Ну спрашивай.
Манита чуть присела – Анна Ивановна очень маленького роста. Еще немного, и карлица. Такие лилипутки в цирке выступают. Вот ей бы в цирк отсюда. Да здесь тоже цирк, кто бы спорил.
Прислонила щеку к щеке старухи.
– Здесь ход на чердак есть?
