Она расхаживала по больнице как тень; многие ее просто не видели, такой она сделалась незаметной, тихой. Врачи махнули на нее рукой. Лежит? Хорошо. Ходит? Пусть ходит. Теперь, после шести терапий литием, десяти инсулиновых ком и двадцати токов, она и так тише воды ниже травы. Безвредная. Пусть слоняется. Неважно где. Не надо знать, зачем.
Рыжая борода Вити Афанасьева торчком торчала над сугробами простыней.
Манита подошла к нему. Села не на койку – на корточки.
Потрогала бороду.
Он дернул головой.
– Как тебя зовут? Вова? Вадя? Витя? Ведь Витя, да?
Он не знал, правда это или шутка.
– Ты мальчик, да?
Губы внутри красной бороды таинственно пошевелились.
– Я, я…
– Ты котик. Котик-коток, серенький хвосток. Ты котеночек. Рыженький. А если перекрасить, будешь черненький.
– Манита… кончай…
– Сейчас, да, только не останавливайся.
Улыбнулась весело. Он в ответ.
Улыбались друг другу, а вокруг орали, храпели, хрипели, выли, плакали, хохотали люди, и они были живые, и они жили за решеткой.
– Ты мальчик Витя, я помню, я вспомнила. И я тебя люблю.
Его щеки залились густой краской, стали краснее бороды.
– Манитка! Ну брось, честно!
Сжал ей руку. Она пожала его руку в ответ.
– Витька. Давай уйдем. Честно. Все надоело.
– И мне.
Странно, но он сразу понял, о чем она.
Сильнее сжал ее руку.
Она терпела боль, не кричала.
Для нее уже не было боли.
Была только она сама.
А она сама была – душа.
– Пойдешь? Со мной?
Он еще сильнее сжал ее руку. Чуть не раздавил в кулаке.
Рука ей сказала: да.
А вокруг пели, плясали, корчились, ползли по полу, если из мисок невидимую еду, целовали невидимых деток, били невидимых животных, пили невидимое вино, сочетались с невидимыми любовниками бедные люди, а может, бедные звери, а может, бедные птицы, а может, бедные боги.
Когда все уже спали, Манита осторожно встала, стараясь не скрипеть пружинами.
Пошла в десятую палату.
Все спали. Или пытались спать. И он тоже спал. Или делал вид, что спал.
Блаженный.
Перед его койкой она встала на колени.
Невыносимо заболели ноги, пробитые током.
– Блаженненький… Проснись.
Беньямин живо открыл глаза.
– Я не сплю.
– А глазки закрыты.
– Это ничего. Это нарочно.
– Я поняла.
Скользнула рукой ему под одеяло. Теплая грудь, теплый живот. Он сжал ее руку и положил себе на грудь, туда, где ухало гулко, молотом.
– Как у тебя громко сердце бьется.
– Оно у меня больное, деточка. Им… на это наплевать.
– Им на всех наплевать. Они зарплату получают.
– Что пришла?
Шептал ей, а лицо не поворачивал, глаза глядели в потолок.
– Пойдем со мной?
И он сразу понял ее.
Голову-то на подушке повернул. Глаза блестели.
– Я ждал, что ты мне это скажешь. Я готов.
– Не обманешь?
– Нет.
– А твой Бог? Он же осудит это?
– Он нас простит.
– Вот и я так думаю.
– Когда?
– Когда ты хочешь.
– Нет. Когда ты.
Говорили неслышно. Сами себя еле слышали.
Мелкашка завозился на койке. Засучил ногами.
Манита вынула руку из-под одеяла. Поправила одеяло на Беньямине.
– Тогда я приду к тебе. Скоро. Жди.
Дверь отлетела, на пороге палаты – медсестра.
Лицо злое. Почему все они такие злые?
Все уж спят, а она зло, яростно свет включила.
И заорала на всю палату.
– Женщины! В палате у мужчин! Что вы мне тут! Ночной разврат устраиваете!
Шагнула ближе. Рассмотрела Маниту.
– А! Касьянова! Ну-ка марш к себе в палату! Быстро! Чтобы только пятки засверкали!
Манита, морщась, встала с колен.
Босая. Как всегда. Где-то в ветре, в зиме навек потерялись больничные шлепанцы.
– Сейчас.
– Не сейчас, а мигом! Чтобы я тебя тут не видела!
Манита прошла босыми ногами до двери, обогнув сестру, как навозную кучу, и в дверях остановилась и сказала насмешливо:
– Вы меня еще увидите. Сейчас же с уколом придете. И я даже знаю, что вы мне сделаете. Название лекарства знаю.
Медсестра ненавидяще глядела на Маниту.
– Ишь какая! Ученая!
– Да только я вам не дамся.
Медсестра фыркнула презрительно.
– Санитаров позову! Проблема!
– Санитары – не успеют.
Лицо медсестры плавно, тихо сползло щеками на белый воротник, горячим воском по тающей свече.
– Это… как это?
Босая больная Касьянова уже шла по коридору, уходила, ее было не достать ни иглой, ни сетью, ни криком.
Доктор Запускаев среди врачей возвеличился мгновенно: это именно он разгадал все коварство доктора Сура, а глупость Сура подтвердило еще и то, что он после отбоя пошел к больной в палату, к той самой, что проколола ему глаза вилкой; ну какой нормальный врач будет ночью бестолково шастать по палатам? И с какой целью он навещал больную Неверко? То-то и оно.
Разгадавший секрет несчастного Сура доктор Александр Никитич Запускаев вырос в собственных глазах.
С коллегами уже стал разговаривать покровительственным тоном.
Раздался в плечах, поширел – заважничал.
Боланд, проходя мимо по коридору, одобрительно, как верного пса, трепал Запускаева по загривку.
Больную Неверко положили в тот самый бокс, где умерла больная Назарова.
Во избежание нападения Неверко на соседей по палате.
Запускаев вышагивал по коридору, а полы блестели – их мыла, мыла, вечно мыла бессменная Анна Ивановна, мыла старательно, тщательно, упорно. Будто хотела шваброй в дощатом настиле дырку протереть.
Запускаев хотел обогнуть санитарку, да она внезапно мазнула его мокрой тряпкой по брючине, по башмаку. И заахала.
– Ах батюшки! Ах матушки! Ах доктора я обляпала!
