Запускаев улыбнулся деланно, погладил Анну Ивановну по локтю.
– Да ну что вы, Анна Ивановна. Чепуха какая. Вода же. Высохнет.
– Ах давайте я сама вытру!
Старушка ловко, как молодая, опустилась на колени, сорвала тряпку со швабры, выжала ее в ведро и стала тряпкой тереть, тереть башмак доктора Запускаева, будто начищала наждаком медный примус.
– Все, хорошо уже, спасибо…
И тут Анна Ивановна, стоя на коленках на сыром полу, подняла свое круглое яблочное сморщенное личико и негромко, но отчетливо произнесла:
– А доктора-то Сура – вы подсидели.
Стоял оторопело.
Хотел уйти. Не мог.
– Что вы… мелете?
– Я не мелю. Вся больница говорит.
– Вся… больница? И вы верите сплетням?
Уже брал себя в руки. Сердце трепыхалось подстреленным зайцем.
– У нее анализы были все хорошие. Мне в лаборатории…
– Завтра уволю всех лаборантов!
– А, вот вы как.
Старуха вставала с пола тяжело, долго разгибала спину. Теперь видно было, сколько ей лет. Как ей трудно двигаться. До смерти она будет мыть тут полы. Мокрая тряпка спасет ее.
Доктор Запускаев пошел прочь от старухи. В сердцах двинул носком башмака поганое ее ведро. Вода качнулась, выплеснулась на пол. Разлилась огромной грязной лужей. Анна Ивановна тоскливо смотрела Шуре Запускаеву в широкую, как льдина, белую спину.
Назначила встречу. Здесь. Чердачная лестница. Никто тут не бывает. За ней не уследит. Ждала. Не идут. Может, еще придут. Если не придут – она одна уйдет. Раньше у нее что-то было на руке. Обхватывало руку. Она забыла. А, часики. Часики на запястье. Кто подарил? Витя. Опять Витька. Витька, он всегда. Он такой. Он однажды хотел ей черного котенка подарить. Нашел на помойке. Она отказалась. Смеялась и отталкивала котенка. И он оцарапал ей руку. Мяукал страшно. Витя его отдал соседке-старушонке.
Она никогда не станет старухой. Никогда. Не суждено. Ждать. Они придут. Они обещали. Не подведут. Они тоже хотят. И она хочет. Надо всем вместе. Кто-то не придет. Испугается? Воля его. Захочет все равно. Позже. Есть только один выход с Корабля. Забраться на капитанский мостик и прыгнуть во всколотые ледоколом льдины.
В черную, зеленую, синюю воду. Это не вода. Это краски. Они плещутся, поднимают Корабль, пытаются Его перевернуть. Дураки на Корабле. Не понимают, как лучше. Звери на Корабле. Они не знают людских слов, людских чувств и людских мыслей. А какие мысли у зверей? Ты же знаешь, какие. Пожрать. Украсть. Завладеть. Удрать.
Редкий зверь пойдет навстречу опасности. Навстречу смерти.
Стояла у чугунной лестницы. Лестница вела в закрытый люк. Она уже раньше открыла его. Ей это стоило сил. У нее не было ключа. Она просто сломала замок и выломала деревянную крышку люка. А потом на место поставила, прислонила, будто закрыт.
Сильные руки у тебя, Манита. Сильные еще.
Дрова можешь рубить. В деревне жить. Дровишки на зиму запасать.
С кем – в деревне? С Витей?
Да ведь Витя не против будет. Город, деревня. Все равно. Жить.
Жить – значит страдать. Хватит.
Деревня, печь, мечта. Их никто отсюда не отпустит. Они умрут здесь.
Мужики курили в курилке, рассказывали: одного мужика держали в дурдоме, от алкоголизма лечили, выписали, справку в карман положил, на волю вышел, воздух вдохнул, радость, от радости чуть не обделался, к магазину подошел, а там беленькую продают, ну и купил поллитровку, и выдул на радостях без закуски, опьянел, рассудок потерял, свалился прямо у того магазина, заснул. Милиция подходит. Обыскивает. В кармане – ух ты! – справка из психбольницы. Так это ж псих, ребята! Давай его обратно! И привезли обратно, то есть сюда. И заложили. И лежит. Закололи. Уж не человек.
Здесь звери из людей делают насекомых. Все живое смешалось. Перепуталось.
Кто прав, кто виноват. Неизвестно.
Только след от часиков на руке. Времени нет. Оно умерло. Никто не идет. Кусай губы, Манита! Они предали тебя. Твои любимые. Схватиться за холодный чугун лестницы. Лестница наверх. Надо идти только наверх. Все вверх и вверх. И никогда вниз.
Шаги. Шаги!
Она стала тенью и метнулась вперед.
Тень надвинулась из тьмы, шла к ней.
Крепко, радостно билось глупое сердце под ребрами.
Тень близко. Возле нее. Тени обнялись. Руки цеплялись за чугунные прутья, ноги переступали, тени лезли вверх. Ладони приподняли деревянную заслонку. Она отделяла их навсегда от постылого мира. Яма. Только не внизу, в земле; а наверху, надо лбом. Черная яма. Лезь туда. Лезу! Как мы это здорово придумали!
Пришел только один. И на том спасибо. Этот один всех людей, всех зверей стоит.
Ты один. Ты со мной. Ты единственный, я так и знала. И я тоже знал.
Тени взобрались по черной лестнице. Скользнули в черноту. Чердак обнял и закружил. Сквозь щели сочился ночной свет. Ночь, все верно. Рождаемся ночью и уходим ночью. Ночью легче. Не так страшно. Что ты! Мне вот совсем не страшно. Весело даже. Я счастлив.
И я счастлива.
Осторожно, чтобы не оступиться и не провалиться, шли по захламленному больничному чердаку. Трубы. Ящики. Листы картона. Коробки. Старые автоклавы. Перевернутые кверху ногами печки-буржуйки. Мусор всего века тут сложен. Женская тень нагнулась. На полу блестела вода. Лужа? Зеркало. Маленькое дамское зеркальце, и открыто. В щель в крыше бьет лунный луч. Поглядись в зеркало, тень. Узнаешь свое лицо? Это не мое лицо. Это не я. А кто? Кто?!
Она забыла имена.
Не надо вспоминать.
Подержала зеркальце в руке, повертела. Бросила. Звон. Покатилось. Или разбилось. Все равно.
Держась за руки, они выбрались на крышу. Скользя, шли по ее пологому скату. На крыше местами лежали плотные слои снега, они сменялись островками чистой, бесснежной блестящей жести. По обледенелой жести скользили ноги. Оба крепче вцепились в руки друг друга. Смеялись. Умолкли.
Ноги сами донесли их до края. Две тени. Держались друг за друга. Молчали. Сейчас свобода. Вот она. Рядом. Так близко. Они полетят. Всего миг. Он растянется навек.
И вдруг тень в длинной рубахе села. Чуть загнутый край крыши, плотная, выстывшая на морозе жесть еще удерживала, баюкала в ладони. Тень прижала руки к груди. Как та, другая тень, в их палате. Певичка. Синичка.
Как это она пела? Такие красивые слова. Иностранные.
У тебя же хороший слух. И память что надо. Ты все забыла. А это запомнила. Запомнила!
– Лакримоза! Диес илла! Ква ресургет… экс фавилла…
Вторая тень нависла над ней. Рядом. Еле держалась. Ступни плыли. Пальцы цеплялись. Говорят, Бог, которого убили большевики, ходил по воде. А они ходят по крыше. Как коты.
