Крейсер «Аврора» с наставленной на Смольный пушкой.
Ордена Ленина, Сталина, Красной Звезды, Великой Отечественной войны.
Золотые звезды героев Советского Союза.
Тельняшки с засохшей кровью. Гимнастерки в дырах от пуль. Шинели, изрытые осколками снарядов. Пистолеты. Наганы. Револьверы. Тачанки. Пулеметы. Трактора. Плуги. Косы-литовки. Бескозырки. Весла. Шлюпки. Лапти. Валенки. Поллитровки. Граненые стаканы. Сохлые ковриги. Крынки. Пули. Патроны. Обоймы. Финские ножи. Кухонные тесаки. Топоры. Пилы. Кирпичи. Доски. И кресты, кресты, – нательные кресты, сколько же их тут! Как медные звезды! Шестиконечные могендовиды. Мусульманские серебряные полумесяцы. Буддийские тихие колокольчики – вон, звенят на ветке, и осыпаются с нее иголки, уже умирает, засыхает. Славянские берестяные обереги. Рыболовные лески, крючки, блесны Спутанные сети. Детские салазки.
И на самом верху, вернее, в самом низу перевернутой чудовищной черной ели, у потолка, невдалеке от безумного сверканья старой люстры, – вот они, золотые колосья, обнимают острый серп и тяжелый молот!
И безумцы, еще сильнее задирая головы, протягивая кверху руки, грянули, заблажили на разные голоса:
– Это наш советский герб!
Вот вам молот, вот вам серп!
Хочешь жни, а хочешь куй –
Все равно получишь…
Замолчали. Смущенно переглядывались.
Там какое-то нехорошее слово спряталось, что ли? А, его рисуют на всех заборах! На стенах и на асфальте! На форзацах книжек и на полях тетрадок! На тюремных кружках и на лагерных ложках! Значит, это очень знаменитое слово. Русское!
– …Рубль!
Крикнул, вытянув надо всеми длинную гусиную шею, моряк, а ныне художник Колька Крюков, выкрикнул громко, весело – да покраснел, весь залился краской цвета знамени, сам обратился лицом в живое, волнующееся на ветру знамя.
На каком ветру? А разве тут ветер?
По залу гулял ветер. Ломал елке ветки. Выкорчевывал ее с корнем из потолка. Больные закрывали от ветра головы руками.
Кто распахнул окно? Может, тот маленький смешной доктор в белом колпаке, в шутовском, дурацком колпаке, что так похож на зайца, и заячьи уши торчком стоят и вдруг испуганно валятся на спину?
Нет! Это все Анна Ивановна! Нянечка, не надо! Зачем!
Метельные вихри ходили хороводом вокруг елки, а люди корчились и гнулись. Сгибались. Защищали ладонями лица от секущего ветра. Защищали друг друга. Обнимали. Закрывали руками, плечами. Закрывали собой.
Друг друга – спасали.
И так плотно обнялись, так слились, слиплись туго, клейко, сплавились, приварились, что теперь их было – не разорвать.
Сплошное месиво. Людское соленое, тяжело бьющееся море. Бьющее в берега крепких стен. В заслоны стали. В уступы льдов. В камни тюрем. В ветхие доски старых изб.
Хорошая жизнь. У нас у всех сейчас хорошая жизнь.
Вы слышите! Хорошая жизнь!
Мы все не безумцы. Мы все уже здоровы. Поняли, здоровы! И завтра нас всех отсюда выпишут! На волю! Потому что праздник! Потому что в праздник всех, всех выписывают!
Всех?! Кто тебе сказал?!
Кучнее сбивались. Обнимали друг друга за плечи. Прижимались лицами, щеками. Шептали друг другу в затылки: ничего, мы выстоим. Этот ветер – выдюжим! Не то еще сдюживали! И не то – сдюжим! Мы такие! Крепкая мы порода!
Ветер наваливался. Крутил и рвал шторы. Под ударами ветра под потолком начала дико, страшно раскачиваться нарядная, густо и щедро украшенная, единственная в мире елка.
Елка моталась, а ветер хотел сорвать ее с потолка. Бесился. Не мог.
Опять налетал. С елки вниз, на паркет и на головы больных, сыпались осколки.
Рвались снаряды. Рвались сети. Сыпались на землю, на слежалый снег отстрелянные гильзы.
Прижимались друг к другу люди.
Ветер, не надо, оставь, мы же люди!
Ветер, ты такой черт, но мы-то сильнее!
Ветер, убей нас, но наших детишек не тронь!
И нашу… елку…
Нянечка Анна Ивановна глядела на елку во все глаза. Сильный порыв ветра резко качнул дерево, и из его ветвей старухе под ноги свалился маленький мальчик. Игрушечный. Ватный. Весь обклеенный блестками. Легкий как перо. Анна Ивановна нагнулась и подхватила мальчика на руки. Сынок! Ты жив!
Притискивала к груди. Искала румяную ватную щечку губами.
Но молчал тряпичный ребенок; улыбался красными нарисованными губами; не говорил ничего. Не плакал, не стонал.
И ветер вырвал игрушку у старухи из сморщенных рук.
Ярился. Бил в плотную людскую волну. Кто кого?! Ветер нас – или мы ветер?!
Плыл под ногами паркет. Кренился Корабль. Мы не звери! Мы люди! Мы никогда не были зверями! Нас заставили! Нас обманули! Держитесь крепче! Мужайтесь! Он с нами все равно ничего не сделает! Он думает, это его праздник! Это наш праздник! Наш! Наш!
Стены рушатся. Больница падает. Все станет руинами. Через век. Через час. Зажмурьтесь крепко. Вы и так все видите. У вас сердца видят. Сквозь клетку ребер.
Ветер ударил в человечий громадный ком, и он заскользил, покатился по гладкому паркетному полу, валился из-под качающейся безумным маятником елки в угол, прибивался к стене, по стене размазывался белым блином, одним стоустым криком, одной гигантскою слезой.
Капитан остался один. Он стоял под колючим маятником. Сверху сыпались бесполезные игрушки. Усыпали ему плечи, грудь и спину осколками. Они яркими красными, зелеными, синими пятнами горели на чистом, накрахмаленном белом халате.
Его народ, его команда, вон она. Раздавлена. Расплющена. Проклята. А ты один. И ты еще стоишь. И елка, тобой, для смеху и пользы, к потолку привинченная елка сейчас упадет на тебя. Это шторм. Ты повел свой Корабль в сердце тайфуна. У тебя только один выбор; это значит – выбора нет.
– Анна Ивановна!
Старуха нянечка, шатаясь, встала со стула.
Шнур гирлянд из розетки выдернул ветер.
Анна Ивановна шла к Боланду по шнуру, как по лучу света во тьме.
Вилка из розетки выдернута, а гирлянды – горят!
Все равно горят!
Оба задрали головы. Оба изумленно глядели.
– Ян Фридрихович… видите… горят…
Боланд облизнул сухие губы.
– Анна Ивановна… дайте мне руку…
Старушка с трудом сделала шаг, еще шаг против шквального ветра.
Стена напротив них пошла трещинами, разломилась, как сухой пряник, осела и рухнула.
Ночь ворвалась внутрь зала всеми огнями. Праздник.
Огнями и лютым холодом.
Вот она рядом. Вот она тянет ему руку.
