– Представляю.
– Он все сметет к едрене матери. Об стены будет биться. Койки переворачивать. Больных покалечит. Для мажептила нужен бокс. Бокс! Понимаете! Отдельный!
Люба захлопнула зеркальце. Ее пухлое булочное лицо осело, опало, будто в опару грубыми пальцами ткнули.
– У нас есть боксы.
– Они все заняты!
– Давайте его тогда… в буйное отделение…
– Ух ты! В буйное! Да там в палате – черт знает сколько народу! Тьма! Они его загрызут!
– Санитары привязывают их к кроватям.
– Не на все сутки! Ведь и отвязывают! А что, это мысль. Ведь он под мажептилом сам станет буйным.
Бросил ручку на стол. Перо острием воткнулось в папье-маше. Сур потер ладонями щеки и лоб.
– Буйные, Люба, это ваши?
– Буйные – мои. Мужики. Из двенадцатой.
– Какая прелесть. Ваши мужики, а мои бабы. Все правильно. Все справедливо. Измените вашим мужикам со мной.
– Я не баба.
– Верно. Вы не баба. Вы врач Любовь Павловна Матросова. Не задавайте лишних вопросов. Ведь у матросов нет вопросов. А почему вот вы меня зовете так холодно: доктор Сур? Так официально?
Люба заталкивала зеркальце в карман. Ее щеки пошли красными пятнами.
– Вас все так зовут!
– А ведь у меня, как и у вас, есть имя.
Один шаг – и он рядом с ней. Взял ее за плечи, как вещь. Глядел мрачно и строго.
И очень, очень тихо спросил:
– Люба. Вы – одна?
Она изо всех сил не опускала глаз.
– Да. Но это ничего не значит.
Шагнула назад, и его руки остались, замерзшие, одинокие, в воздухе. Он обнимал пустой воздух. Усмехнулся сам над собой. Руки опустил, длинные, обезьяньи. Сунул в карманы; большие пальцы наружу. Нервно щупают белую бязь.
– Интервью закончено. Можете идти, доктор Матросова.
Люба доцокала на каблуках до двери, обернулась через плечо и бросила, куском хлеба голодным зимним голубям:
– А в девятой певица ваша поет. Заливается. Мы все как в театре. Заслушаешься. Присмотритесь к ней. Хорошенькая.
– А! Неверко! Бедная девочка!
– Зачем вы ей колете сульфозин? Она кричит от боли.
– Затем, что у нее императивные галлюцинации! И сульфозин…
Она уже вышла, громко хлопнула рассохшейся, выкрашенной белой масляной краской дверью.
Вышагивал по коридору, неуклюжий бешеный журавль, выбрасывал вперед и вбок длинные несуразные ноги из-под белого колокола халата. Нажал красную кнопку лифта. Лифт громыхал, медленно, весь сотрясаясь и лязгая всеми старыми железными костями, двигался вниз. Сур быстро, будто за ним гнались, пробежал в приемный покой. Новый больной смиренно сидел на краешке кушетки, руки сложил ладонь к ладони, засунул меж колен. Святой, да и только.
«Он нормальный человек. Его сюда привезли насильно. Что он наделал? В чем провинился? Это не мое дело. Я всего лишь врач».
«Всего лишь? Вот именно. Прежде всего ты врач! И убивать здорового…»
«Разберемся. Может, это ошибка. Приказали привезти, прикажут и увезти. Так тоже бывало».
«Ты прекрасно знаешь, что тот, кто сюда попадает по приказу сверху, не выходит отсюда никогда».
Доктор Сур схватил стул, поставил его спинкой к больному, уселся на стул верхом.
Больной не поднимал головы.
– Больной… сестра! Фамилия как! Афанасьев? Больной Афанасьев, посмотрите на меня.
Больной Афанасьев как сидел, как и сидел. Не двинулся.
Сур не удивился. Держался руками за спинку стула, как за холку лошади.
– Не хотите, не надо. Но говорить-то вы можете.
Больной Афанасьев молчал.
Доктор Сур выждал минуту, две. Обернулся к сестре.
– Он трезв?
– Трезвый… вроде…
– Да, запаха нет. А осмотреть дался?
Сестра, грузная колода с густой челкой и фрицевскими усиками под увесистым носом, лениво кивнула.
– Дался. Даже без санитаров. Безропотный.
– Безропотный, это хорошо. Тут у нас ежели кто возропщет – того мы сразу в бараний рог. Что паспорт? Прописка? В порядке?
– Не совсем. У него прописка областная. В деревне. В этом… как его… Богоявлении.
– Где это Богоявление?
– На Керженце.
– Так-так, значит, кержак. Старовер? Ай-яй, нехорошо, товарищ. Этот опиум народ давно уже выпил. И утерся. Нет никакого Бога. И никакого Богоявления, значит, нет. Вы не говорите, наплевать мне на ваш красивый мелодичный голосок. Вы только кивайте. Да, да, нет, нет. Остальное все, как известно, от лукавого.
Больной Афанасьев смотрел себе под ноги.
Доктор Сур медленно, задушевно спросил, растягивая гласные и слоги, как учитель в первом классе:
– Кем работаете?
Молчание.
– Где работаете, я спрашиваю?
Молчание.
Сур вскочил. Стул отлетел к кушетке. Медсестра-колода поднесла ржавые руки-лопаты к вискам, зажала уши ладонями.
– Кто вы, я вас спрашиваю?!
Медленно, медленно поднял голову человек.
– Я человек.
Сур медленно, медленно сел на корточки.
Сестра подумала, глядя круглыми глазами: эх, и этот сумасшедший.
Тут мы все психи.
Человек в белой шапке не отрываясь глядел на человека с рыжими, седыми кудрями.
Рыжий – маленький. Еще немного, и колобок. Сидит, как масленок под кустом. Рыжая пакля над висками всклокочена. Глаза навыкате, цвета неба. Вид отрешенный, занебесный. Псих и псих, что с него возьмешь.
Мысль, насмешка внезапно и жгуче сверкнула в голубых выпуклых глазах. Э, милок, белки выкатываешь, у тебя со щитовидной железой непорядок. У мужчин щитовидка, если воспалится, это рак верняк.
Человек на корточках вернул искру мысли голубоглазому.
Мы поняли друг друга. Мы все узнали друг про друга, что хотели.
Теперь уже неважно, что мы друг другу скажем. Или не скажем.
Посверлив еще немного больного зрачками, Сур разогнул колени. Сел рядом с рыжим на кушетку. Слишком близко сел: рыжий чувствовал исходящее от ноги Сура тепло. Отодвинулся.
Сур положил руку ему на колено. Только на миг. И тут же убрал.
Ты, держись.
Я понял.
Ничего ты не понял. Рот разинешь, будешь тявкать, тут только лай собачий понимают. А не чтение мыслей на расстоянии.
