– А как же нет! А вот и они!
Второй, страшненький, с вытянутым по-конски лицом, цапнул с тумбочки белые и розовые горошины.
– Эх, и правда! Дай!
Краснолицый навалился на коня, облапил его, тряс; таблетки вывалились из кулака санитара и покатились по полу. Краснорожий поймал их на диво ловко, как стрекозу в полете.
Крюков смотрел, как он отправляет таблетки в рот. И глотает.
Черт дери! Сумасшедший! А в белом халате зачем? А украл у медперсонала!
Коля сделал попытку встать с кровати. Ему не удалось. Он только беспомощно высунул из-под одеяла ногу и мотал ею в воздухе.
Санитары, гогоча, громко, булыжниками, выкатились из палаты.
Крюков еще не знал, что хищные санитары, вчерашние урки, обирают больных, отнимают у них лекарства: сами пьют и опьяняются – снотворные затуманивают голову не хуже водки и коньяка, а может, лучше: ни запаха тебе, ни дрожи рук по утрам; одна красота, съешь белый шарик и ходишь веселый, и все тебе трын-трава, и доктора, и больные, и ты сам. А два раза в месяц горбишься у скворечника кассы: аванс – копейки, зарплата – гроши. На такую-то зарплату водки не накупишься! А у чудиков хмель дармовой украсть – сам Бог велел!
Да Бога-то ведь нет; это уж все знают давно.
На красных флагах, на трибунах, на плакатах трех богов художники рисуют. Трех великих вождей, и каждый – божество. Три профиля: Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Владимир Ильич Ленин.
Крюков слушал, как тяжело санитары топают по коридору. Опять закрыл глаза. Видел перед собой тьму. Ему снился сон наяву. Будто он – не он, художник Николай Крюков, а истопник да сторож Федор Михалыч из третьего подъезда. Михалыч всю войну провоевал, смерть сто раз нюхал и в страшную морду ее целовал. И вот, жив остался. Израненный весь, живого места нет. Бок прострелен, ребро вынуто; около сердца осколок засел – вынули. Хромает: нога одна живая, другая деревянная. Шутил: я как медведь из сказки, скирлы-скирлы на лапе липовой! Крюков его приглашал к себе в мастерскую: посиди, дед, я с тебя портрет напишу. Чего-чего? Нарисую тебя, говорю! Михалыч сидел тихо, не шевелясь, старательно сидел. Только глубоко, тяжко вздыхал. Что вздыхаешь, Михалыч? Пить хочу. Вот тебе воды! Пей! А подмалевок сделаю – закончу – так в магазинчик сбегаю, а? Тяпнем! По одной! Давай! По единой!
И пахло красками. И лилась водка в стаканы, булькала свежо и опасно. Болотные пузыри. Лягушачья икра. Занюхивай мануфактурой, по-нашему, по-мужицки. А тебя как зовут? Че молчишь? Николай? Нет, я не Николай. А кто ты? Я – Федор. Я Федор Михалыч, истопник подвальный. Я – это ты!
А ты это я, выходит так?
Спина у меня горбатая. Тяжело ее таскать. Сгибаюсь. Уголь лопатой в топку бросаю. Как на корабле. Как в паровозе. И то правда; везем, везем вперед страну, а она все не везется, все тяжелеет. Обкрутили ее мертвое тело красными простынями, алыми пеленами, и куда везут? На кладбище? О если бы! Советский Союз – да на кладбище! За это ты точно, Михалыч, в дурдом попадешь. И уж больше отсюда не выйдешь. Да знаю, знаю я! Не выйду. А откуда я выйду? И куда? Выхожу на улицу – там тюрьма. Вхожу в выставочный зал – там с портретов тюремные рожи летят в меня. Заваливаюсь в кафешку, с друзьями по рюмочке рвануть – там не официанты к столу бегут, а надзиратели. Надзирают! Я уж привык. Самое милое дело – печь топить! Народ обогревать! Согревайся, народ, в безумные наши холода! Огонь-то не погаснет никогда!
Я вроде как баба, болью своей брюхатый; и таскаю ее всюду за собой, и с нею хожу. Устал. Отдохнуть бы.
А что у тебя болит, Михалыч! Расскажи мне!
Да вот, Михалыч, как сказать. Болит под ложечкой. Тянет. Сердце, так думаю. А может, утроба. Утроба, она ведь не только у бабы. У всех она. И у нашей Расеи утроба тоже есть. Она ее, боль-то, все носит, носит, годами, веками, и все никак не разрешится.
Эх, Михалыч, а ты, оказывается, не маленький! Вот ты выпивал, встал в рост – и вокруг тебя как зарево загорелось! Ты весь – зарей стал!
Красные зори, они везде горят. Куда ни глянь, краснота одна.
Заря над Волгой! Заря над Енисеем ледяным! Заря над Байкалом! Эх, простор! Не обойти, не объехать. Вот что мы в войну – защитили!
Все просторы замерзли намертво. А я – горбатый, Михалыч. Волосья мои серебряные. Глаза мои раскрытые. И вижу ими всю жизнь, всю жизнешку свою. Я ничего не забыл. Батька мой так втихаря молился: на тя уповаю, да не постыжуся вовек!
Михалыч, а ты все помнишь, что с нами было?
Да эх, Михалыч! Спрашиваешь! Все помню.
И я помню. Котомки рваные. Репейник проволок. Кирпичи взорванные. Стук в дверь заполночь: это за ним пришли? Это за тобой пришли! Друзья расстрелянные во рву лежат, а глаза у них уже стеклянные, а волосы – на морозе – как из асбеста. И валяются во рву, а я думаю, с ума сбегая: так ведь это же не люди, это слитки золота. Золото это настоящее! Богатство! Налетай, подбирай! А никто не бежит к золоту. Не крадет его. Никому оно, бедное, не надобно.
Михалыч, а у меня крылья есть! Не веришь? Хочешь, покажу?
Эх, Михалыч! Чем удивил! Так ведь и у меня крылья есть. Вот они! Гляди! Щас ватник скину!
Скидывай. Я тоже. Кто скорее?
Стоим друг против друга. Руки раскинули. Не руки, а крылья! Широки!
Михалыч, у тебя от лопаток свет идет. И висит над затылком.
А у тебя, Михалыч, тоже над спиной сияние. Как ты тем огнем ватник не прожег!
Эй, а что это за белые куски у тебя под ногами валяются?
Черт, сахар из кармана вывалился! Это я собакам. Сладкое. Живому подаяние требуется.
А ты сейчас, вот допьем беленькую, куда?
На кудыкину гору! Будто не знаешь, куда! Сторожить иду страну нашу, страну огромную!
Ватничек у тебя больно чахлый. Поистрепался вконец. И не штопает тебе его никто на локтях. Да и спина порвана. Бабы у тебя нет, по всему видать.
Да, это ты прав, бабы нет. А у тебя есть?
И у меня нет. Была, да сплыла. Я любил ее. А потом потонула она, видишь.
Где? В речке глубокой?
На дне стакана. Глубок стакан, ох, глубок. До дна не донырнуть.
А тяжко страну сторожить, а, Михалыч?
Тяжко, Михалыч. Да у меня другой справы нет. Пройду через вонь подъезда, через уголь подвала. Выйду наверх, под снега. Гудки фабричные, заводские над моей сединой. Шапку по пьяни потерял. Уши мерзнут. Из репродуктора – тронные речи слышу. Мысли темные подо лбом шевелятся. Магазинные врата дурманные то отворяются, то затворяются. Там жратва яркая да веселая, да не про нашу честь. Лица липкие, сытее сытого, втекают в храм еды. Стоят у прилавков. Служат службу животу. Животу, Михалыч! А не душе! Ты понял!
Понял, Михалыч. Сторожба тяжелая. Вон сколько всего надо спасти и сохранить. Не изысканные яства для жирнопузых. Хлебы ржавые да деревянные. Для нас, сторожей, кочегаров, пахарей, рыбарей, могильщиков. Повозки железные, трамваи да автобусы, грохочущие всеми погремушками, пылающие фонарями. Купи билет! Не можешь – пешком шлепай! Подошвы протирай! Я вот сам сапоги тачать научился. Мне – дорого купить.
