– Как вы… себя чувствуете?
Она прекрасно видела, как.
Она видела: он нормален, он выше ее душой и умнее ее умом. Сердечнее ее все вмещающим, всепрощающим сердцем. Это он прощает и лечит ее, а не она его.
Мелкие розочки на щеках превратились в сплошной стыдный красный мак.
«Это у меня жар. Это мне надо аспирин».
Беньямин опять отвернул к окну лицо. До Любы донеслось тихо и вежливо:
– Никак.
Она все еще держала руку на лбу Крюкова.
Крюков замер. Ему было тепло, хорошо, блаженно.
– Ясно.
Крикнула в открытую палатную дверь, вослед уходящей сестре:
– Бронштейну дополнительную инъекцию галоперидола, на ночь!
Отняла руку от огненного, крутого, лысого лба больного.
Книга вторая: Матросы
На руках котенок.
Черный котенок.
Мальчик, худой как щепка, держит на руках черного желтоглазого котенка. Котенок столь же худой. Оба тощих, только один черный, а другой рыжий. Даже красный. Гущина красных волос вздымается надо лбом безумным огнем.
Будто напугали до смерти, и волосы встали дыбом.
Котенок пищит: это мяуканье успокаивает мальчика.
Котенок. Тьма. Мать. Мачеха.
Матери нет; есть мачеха.
Он уже знает: люди ночами трутся друг об дружку, кричат и ломают друг другу руки и ноги, и от этого появляются другие люди. Дети.
Так и он появился. Он не хотел. Но его не спросили.
У него, как и у всех, была мать.
У него, как и у всех, был отец.
Отец привел в дом другую бабу, а Витька принес в дом черного котенка. Они восполнили утрату, каждый по-своему.
Отец раскричался: котенок дома, грязь, мусор, вонь! Вон!
Мальчик схватил котенка, прижал к животу и выбежал из дома стремглав.
Во тьму.
Так шел во тьме. Ни фонаря. Темные улицы. Листья шуршат. А кажется, кто-то из-за угла сейчас на него прыгнет. Котенок закричит: «Убивают!» А разве коты могут кричать по-человечьи?
Мальчик несет смоляного котенка по маленькой жизни, как черную свечу.
Куда он идет? Где остановится? Нет у него друзей. Никого нет. Город каменный и ржавый. Город Горький. В городе есть красный Кремль, Автозавод, где собирают на конвейерах большие красивые автомобили; по улице Краснофлотской под рельсам ходит большой синий ящик на железных колесах, с железной дугой, сыплющей искры, называется трамвай. Еще есть высоченные откосы над Волгой, с них вниз, к замерзшей реке, катятся безумные смелые лыжники и сворачивают себе шеи, и потом всю жизнь лежат в больнице со сломанным позвоночником и ходят под себя. Много чего чудесного есть в горьком городе; всего не упомнишь.
Витькину мать убили в пьяной драке. Кто убил? Отец молчал, кто. Никогда не говорил. А Витька не спрашивал. Он запомнил: отец сидит за столом, ночью, стол устелен клетчатой клеенкой, на столе синяя солонка, в ней белая соль; синий коробок спичек, открытый, и там одна спичка; кусок мыла, голый, без обертки; горбушка ржаного хлеба; нож с рукоятью, обмотанной изоляционной лентой; пустая бутылка с надписью: «ВОДКА МОСКОВСКАЯ». А еще – топор.
Перед человеком лежит топор. И человек глядит на топор.
Витька думает: вот мыло, мыть грязь лица.
Вот соль, хлеб посолить. Соленым хлебом хорошо водку закусывать. Да водки нет. Всю отец выпил. И не захмелел, вот что хитро. Отец проводит заскорузлым ржавым пальцем по чистому, как зеркало, треугольному топору. Топор серебряно светится.
Витька думает: чью-то жизнь хочет отец своровать! Петуху голову отрубить? Нет у них петуха. На врага напасть? Где он, враг? А может, отец жизнь свою хочет украсть?
Смерть своровать он хочет, Витька. Смерть. Да смерть своровать – у него не хватит ума.
Дивный незримый хор поет вокруг Витьки: «Беги! Беги!»
Медленно, тяжко оглядывается отец. Вылавливает из тьмы Витькино лицо, Витькины глаза. Глаза в глаза. Вспышка. Насмешка. Оскал. Отец, ты только притворяешься пьяным. Ты трезв как стеклышко, и ты все понимаешь.
Отец протянул к Витьке руку и скрючил пальцы. Пошевелил ими: мол, иди сюда. Витька подошел к столу. Ноги как из пеньки. Он шагает, а ноги сзади волочатся. Подошел. А ну прибьет! Отец положил кулак Витьке на плечо. Витькины коленки подогнулись. Но крепился, стоял. Важно было выстоять. Отец натянул губы на бешеный волчий оскал. Замкнул рот на замок. Снял руку с плеча сына и хлопнул ею себя по колену. Витька покорно сел отцу на колени. Зажмурился. Отец сказал тихо и грозно: видишь топор? Витька кивнул. А знаешь, что можно сотворить, если у тебя есть топор?
Витька думал недолго. Убить, сказал – и задрожал.
И тогда отец запрокинул голову, будто пил водку из стакана, и тоже затрясся: захохотал.
И крикнул: из топора можно сварить суп! Суп из топора! Самый вкусный на свете! Пальчики оближешь!
И столкнул Витьку с колен; и упал Витька на пол, и сильно голову расшиб.
Котенок мяукнул громко, и крик звериного детеныша резанул Витьку по ушам.
Другая баба, другая. Она его лупила. Она, подвыпив, брела на кухню, выхватывала из ящика сковородник, прибегала в комнату и била Витьку сковородником. Ей мало казалось. Притаскивала ковш. В этом ковше она варила отцу яйца и пшенную кашу. Иногда с тыквой, по осени. Ковшом мачеха дралась больно. Хуже всего скакалкой. Скакалку чужая баба стащила у Тамарки, дочки истопницы Пани. Тамарка летом скакала через скакалку, а зимой она была ей не нужна. От ударов скакалкой оставались рубцы, они вздувались и кровили. Витька тайком залезал в холодильник, цапал на ноготь шматок сливочного масла и мазал побои. Однажды крышку масленки на пол уронил и разбил. Отбил кусочек. Испугавшись до страсти, замазал выбоину белым пластилином. Пластилин в холодильнике намертво замерз, и отличить от фаянса нельзя было никак.
А еще баба издевалась. Заставляла Витьку скрести полы, деревянные доски, мясным тесаком; он скреб, скреб до посинения, потом мыл мыльной водой из поганого ведра, а мачеха стояла рядом, уперев в бока кулаки, и покрикивала: три сильнее, три сильней! Если ей работа не нравилась – заставляла Витьку половицы вылизывать. И он – вылизывал! Языком! В язык занозы впивались. Потом он блевал в общем туалете. На гвозде висели рваные газеты. Витька утирал рот и читал: ДНЕПРОГЭС – ПОБЕДА ЛЕНИНСКИХ… И еще: ВРАГОВ НАРОДА НАКАЗА… И еще: ПРИКАЗ НАРКОМА ЕЖО… И еще: …АРИЩ СТАЛ… И еще, мелким шрифтом: …калов совершил первый в мире перелет… И совсем мелко: …родным и близким покойного…
Чужие жизни рвались, как газеты в отхожем месте. Кто бы склеил Витькину жизнь? Черного котенка он нашел за сараями, когда ватага парней взломала хилый замок и грабила соседей: парни тащили из сарая медные баташовские самовары и тяжелые, пес знает чем набитые сундуки, а Витька сидел на корточках за желто-восковой поленницей дров и притискивал к худым ребрам маленькое, живое, цвета дегтя, шерстяное существо. Котенок царапался и взмяукивал, и Витька зажимал ему пасть рукой. Воры вынесли из сарая последний самовар. Витька осторожно встал и рванул к дому. Дом деревянный, двухэтажный, на задах, во мгле дворов. Отцу это на руку: никто не слышит женских и детских криков, когда он бьет мачеху, когда мачеха дубасит Витьку.
