Манита лежала на койке лицом вниз.
Синичка, кружась, будто бы нечаянно присела на Манитину койку.
– Любовь! Любо-о-о-овь!
Погладила Маниту по смоляному затылку.
Манита вздрогнула.
Вдруг быстро повернулась.
По ее губам бродила улыбка.
– Любовь? Любовь! Любовь свободна! Век кочуя, законов всех она сильней…
– А хотите, анекдот расскажу? – еле сдерживая смех, спросила Манита.
– Шпарь! – крикнула Очковая Змея и махнула рукой.
– Меня не любишь, но люблю я…
– Возвращается мужик к себе домой! – крикнула Манита.
– Так берегись любви моей! – пела Синичка.
– И видит, как какой-то парень… ну… с его дочерью!
– Меня не любишь ты… зато тебя… люблю я!
– С его дочерью что?! – крикнула обритая Саломея.
– Ну, это самое!
– А! – крикнула Очковая Змея. – Перепихивается!
– Мужик вопит: ты что это тут делаешь?!
– Думал ты, пташка уж поймалась… но взмах крыла – и в облака от тебя она вновь умчалась!
– Хватит блажить! – крикнула Саломея.
– Как что?! Выполняю задание Хрущева – поднимаю целину кукурузой!
– Не ждешь ее! Но здесь она!
– А-ха-ха! А-ха-ха-ха!
Смеялась Манита. Смеялись все.
Синичка пела, сидя на Манитиной койке.
Потом опять встала и стала кружиться.
Обмахивалась невидимым веером.
Потом Манита оборвала смех, а все продолжали смеяться.
Потом все умолкли. На Маниту смотрели.
Синичка споткнулась о ножку койки, упала на пол и ушибла колено. Замолчала. Растирала колено ладонью. Глаз не открывала. Из-под век слезы горохом катились.
* * *
Врач Матросова делала ежеутренний обход.
Широко шагала, выходя из палаты и направляясь в другую.
За ней свитой бежали, кто бодро, вприпрыжку, кто насупившись, кто в записной книжке на ходу строча, кто истории болезней крепко к груди прижимая, кто съежившись трусливо, молодые люди в белых халатах. Люба на пороге палаты останавливалась. Косилась на них. Каждый был похож на забытого зверя. Все они были похожи на зверей. На стадо. На стаю.
Люба махала рукой, будто отгоняя муху. На самом деле она отгоняла от себя сумасшествие.
– Десятая палата. Входим тихо!
Белые халаты вошли. Белизны слишком много. Коля вытянулся на кровати и зажмурился. Марсианин сидел в позе лотоса, невозмутимо.
– Видите, коллеги, тут все относительно спокойно. Ну как настроение, товарищи?
Молчали в ответ. Ванна Щов издал невнятный гул: у… у… у!
– Вижу, боевое. Начнем с тебя, Зуев. – Люба присела на койку к Мальчонке-Печенке. Он лежал на боку. Глаза равнодушные. Сам равнодушный. Равнодушнее тряпки. – Как самочувствие сегодня? Не слышу. А?
Печенка лежал и старательно слушал человеческий голос.
Люба со вздохом откинула одеяло. Интерны столпились вокруг койки. Люба воткнула в уши рогульки фонендоскопа.
– Дыши… Не дыши!
Печенка не выполнял команды. Под майкой синело, как у замороженного цыпленка, его ребрастое голодное тело. Люба пощупала мослы плеч.
– Да ты ешь ли, дружок? – Обвела глазами другие койки. – Эй, товарищи! Как у него с завтраком, с обедом?
– А никак. Зырит на жратву и ревет. Слезыньки катятся. Видать, горе-то не избыл парнишка. А вы его… зашпыняли… эх…
Бес презрительно отвернулся к стене. По стене полз таракан. Это было стыдно, нехорошо. Таракан в образцовой больнице, фу. Когда мы победили черную оспу! холеру! дифтерию! сибирскую язву! бубонную чуму!
Но проклятые тараканы приходили, и мыши приходили, и крысы в подвале шастали, и по весне в отделениях даже морили клопов.
Люба погладила Печенку по торчащему из-под майки плечу. Встала. Перешла к другой койке.
Беньямин лежал высоко на сложенных горкой подушках. Он у сестры-хозяйки попросил еще две: сердце прихватывало, надо было лечь выше, чтобы дышать. Чтобы не переводить больного в кардиологию обычной больницы, пожертвовали подушками. Валялся как царь.
– Так-так, больной Бронштейн, Вениамин… как по батюшке вас, простите? Львович. Улучшение чувствуем?
Они все сегодня как сговорились молчать. Она слышала их дыхание в тишине: у кого хриплое, у кого частое, у кого редкое, у кого шипящее, будто змея по полу ползла.
Беньямин сожалеюще глянул на безумного, бедного доктора.
Он глядел на Любу через неземной свет, обволакивавший его голову.
И ему было все равно, кто он и где он и как он себя чувствует; он видел перед собой бедную одинокую женщину, всецело уставшую от жизни в ее тридцать восемь лет, бездетную, добрую, по несчастью закинутую Богом в эту затхлую отвратную богадельню; но она, как и все, хочет жить, она, как и все, надеется, и она, советская женщина, наученная с детства, что Бога нет и не будет, сбивчиво и смешно молится по ночам в холодной постели: Боженька, пошли мне хорошего человека, я буду за ним ухаживать, кормить его и поить, я буду сама его в ванне мыть, как ребенка, и я зачну от него ребенка, и я рожу, пока еще есть у меня кусочек времени, и мы составим счастие друг друга.
Вот она сидит рядом, на краешке его койки. Звенят пружины. Чем он ей пособит?
Беньямин вытянул руки над одеялом. Люба не успела увернуться. Он положил руки ей на плечи.
– Да воскреснет Бог и разыдутся врази Его… и да бежат от лица Его ненавидящие Его! Бедненькая, солнышко, чудесная! Добрая, верная! Милая ты женщина! Да пошлет тебе Господь Бог наш муженька прекрасного, чистого, честного! Да будете вы вместе навек… и да прилепитесь друг к дружке, как заповедано! И кончатся твои страдания, голубушка! Птичка зимняя! Ты только потерпи! Скоро кончатся! Все сбудется! Я слышу… слышу Господа… я… у Него попросил! И Он согласен! Жди! Скоро! Скоро!
Оторвал от нее руки и воздел. Лежал, восторженный, вознесенный, и глядел в потолок. Видел там кого-то. Улыбался ему. Черная дыра во рту. У больного Бронштейна на днях выпал глазной зуб.
Люба вскочила на ноги. Одернула халат. Отряхнулась, как от гадкого, липкого. Интерны пересмеивались. Шушукались за ее спиной. Она обернулась к ним и обдала всех ледяной водой жесткого взгляда.
Умолкли. Вытянулись по стойке «смирно».
– Интерн Беседина! Запишите в историю. Три сеанса электрошока. Дело не движется с мертвой точки. Я не хотела, щадила его. Но ничего не поделаешь. Так. Вот еще один тяжелый экземпляр. Больной Безменов! Вы слышите меня?
Ванна Щов лежал без одеяла. Пижамные штаны сползли, бесстыдно обнажая живот. Одеяло валялось на полу. Долговязый интерн робко поднял его и бережно, будто спящего, укрыл больного.
