– Любовь Павловна, он, кажется, невменяемый.
– Любовь Павловна, он уже совсем… слюну пускает…
– Любовь Павловна, его бы в Ляхово… замучит он всех тут…
– Я сама знаю. – Не садилась на койку. Глядела сверху. – Безменов! – Щелкнула пальцами перед его носом. – Вы узнаете меня? Я ваш врач. Вы видите меня?
Долговязый интерн потрясенно глядел, как из углов глаз Ванны Щов выкатились две крупные, как белая смородина, слезы, и вата подушки жадно впитала их.
– Ванну… щов!
Люба старалась, чтобы ее губы не дрожали.
– Усиленное питание. Витамины. Повторить. Весь курс группы бэ. Бэ один, бэ шесть, бэ двенадцать. Церебролизин внутривенно, помногу, ну, на инфузию можно до тридцати кубиков. Попитаем мозг. Хотя… все это… конечно… уже…
– Безнадежно, – докончила за врача конопатая девушка, ниже всех росточком.
– Вы правы. Назначения поняли все? Едем дальше. Почерников. Возврат кататонии. Ступор то уходит, то приходит. Врожденная аномалия наложилась на глубокое потрясение. Пережил сильную травму, стресс затянулся, резко развился аутизм, перешел в ступор. Шоковая терапия не помогает. Хотя приносит временное облегчение. Литий не снимаем. Так на литии и держится. Навязчивый бред. Мнит себя инопланетянином. Будто прибыл на Землю с Марса с миссией.
– С какой миссией?
Тонкий голосок резанул по лицу Любы лезвием. Она словно кровь ладонью отерла.
– Да чтобы всех сделать счастливыми. И свободными. – Осеклась. – Это уже неважно. Симптоматика не в посылах его замысловатого бреда. Она налицо. Надо убирать ступор. Как бы вы стали убирать, товарищ Дехтяр?
Долговязый интерн опустил длинный нос аж до узла галстука, выпирающего из-под воротника крахмального халата.
– Я бы? Я бы…
– В психиатрии, товарищ Дехтяр, запомните, нет сослагательного наклонения. Вы четко ставите диагноз и четко выписываете лекарственные средства. Таблетки, инъекции, процедуры. Ни тени сомнения. Диагноз, поставленный сомнительно – уже не диагноз. Мы не вправе ставить эксперименты над больными!
Далеко, над городом, парило странное среди зимы, пухлое кучевое облако. Оно плыло белым громадным кораблем, подплывало к больничной крыше. Что оно несло? Снег? Бурю? Улыбку? Надежду? Облако, всего лишь туман. Жизнь – туман, и мы не видим друг друга в тумане. Мы все больные, и мы ищем в вате тумана руками, за что, за кого уцепиться напоследок, перед пропастью.
Лица больных десятой палаты мелькали перед Любой, и она не успевала зацепить их острой памятью и сложить в ее доверху полную корзину.
Койка у окна. Дмитриевский. Он был здоров, когда его сюда привезли. Не ее дело, зачем и почему. Ей отдали приказ. Дан приказ ему на Запад, ей в другую сторону. И все. Не возникать! Не спорить! Врач это тоже солдат. Мы все солдаты. Дмитриевский тоже солдат, и перешел дорогу важному генералу. Все всегда перед кем-то виноваты.
Она тоже виновата. Перед Тощей.
И еще как виновата – перед Боландом.
Бедная Тася. Бедный Ян. А что, если ей их – полечить?
От любви? А есть лекарство от любви?
Ты, врач, кончай думать на обходе о посторонних вещах.
Дмитриевский не угоден властям. Бронштейн не угоден властям. Ну и что? Зато мы живем в счастливой стране! Зато у нас бесплатно учат и бесплатно лечат! Зато у нас… пионерские лагеря… и… самое честное правосудие в мире… и… самый красивый балет… и… мы первые в космосе… у нас Гагарин… Терешкова… и мы на Луну… на Марс… на Марс…
Интерны отупело глядели, как доктор Матросова растирает себе пухлое лицо ладонями, как мочалкой в бане.
Красная, банная, сама собой застыженная, присела на койку Коли.
– Больной Крюков. Как сегодня? Вижу, прогресс. – Постаралась прилепить к губам яркую бабочку улыбки. Бабочка сидела послушно, не улетала. – Ну, я довольна. Делириум наш покинул нас? Бесследно?
Она видела, что не бесследно. Взгляд Коли блуждал, искал, за что зацепиться. Щеки ввалились. Лиловые губы тряслись. Люба взяла Колины руки в свои, рассмотрела ладони, пальцы, синие ногти. Синие ногти и синие губы. Сердце не работает совсем. Даже выслушивать не надо. И без кардиограммы все ясно. Ишемия и грудная жаба. А может, и предынфаркное состояние. Да его же сейчас сердечными гликозидами завалить по уши нужно!
Она сделает это.
Услужливо подсунули историю. Сама писала, на коленях. Авторучка роняла чернильные слезы. Долговязый вынул из кармана носовой платок и бесстрашно поймал платком черную каплю.
– Вы с ума спятили, а нос чем будете…
Крюков наблюдал, как врач быстро пишет. Его испуганные, ищущие невидимого врага глаза потеплели, посветлели спокойно.
– Доктор, а вы красивая. Вот бы вас написать.
Оторвалась от писанины.
– Вот бы меня что?
– Ну, нарисовать. – Сделал в воздухе жест, будто возил кистью по холсту. – Доктор! А у меня жена тоже доктор. Только глазной врач. Ну, окулист. Или, как это, офтальмолог. Глазной голый врач! Я так ее зову. В шутку.
Интерны боялись смеяться. Зажимали рты руками. Отворачивались.
– Доктор! А это самое! У меня просьба. Ни за что не догадаетесь. Я хочу… тут… работать! Вы меня, так чую, надолго сюда заложили. Так чтобы мне время не терять. Я, понимаете, тут натуру вижу. Такую натуру! М-м-м, вкуснятина. Хочу писать! Портреты. Больных. У них такие лица! Просто гениальные. Они все гении, знаете? Только в них гениев – убили. Нет-нет, я ничего! Я никого обидеть не хочу! Просто так вышло. Просто они, может, сами так захотели. Нет, я ничего не имею в виду! Я так просто…
Блестит загорелая на рыбалках лысина, топорщатся пушистые волосы над ушами. Пушистые, серебристые, русые, с ранней военной сединой. О, она прекрасно видит и сведенную контрактурой руку, и под пижамой – страшный шрам чуть повыше ключицы, и плохо, вторичным натяжением, заросший шов за ухом.
– Где воевали?
Спросила неожиданно, подавшись вперед, тихо, почти беззвучно.
И так же беззвучно Коля ответил:
– Северный морской путь. Ледокол «Дежнев». СКР-19. Нас торпедировали. Немецкий тяжелый крейсер «Адмирал Шеер». Англичане выловили нас из ледяной воды. Я чуть концы не отдал. С тех пор я засекреченный. Только никто об этом не знает.
Люба отшатнулась. Глаза Крюкова бешено блестели подо лбом. Губа дергалась.
– Ну хорошо, – сказала нарочно громко, для белохалатной челяди. – Когда жена ваша придет к вам… с передачей… пусть ко мне зайдет. Скажите ей: зайди к лечащему врачу. Найдет меня. Я с ней поговорю. Я… попытаюсь… чтобы вам разрешили здесь работать. Но, вы знаете, холсты здесь мы вам не…
Крюков воспрянул. Перебил докторицу невежливо.
– Да мне не холсты! Мне – картонки! Такие, знаете, игральные карты! Ну, чуть побольше карт! Этюдные картоночки! Нина принесет этюдник и картонки! И кисти! И пинен! И я буду вас всех писать! Всех! Вот и вас – напишу тоже! Вы… хорошенькая!
