– Фе! А мы-то думали – наш доктор пришел! Вали с глаз, старикан!
Косматая с ближней койки глядела на него, как в церкви умоленные бабенки созерцают икону.
– Ну дура и есь дура… Это ж Блаженненький из десятой! Он прозорливай! Он – благословением излечит! Быстро яму к ручке беги! Живо!
Сама ринулась к нему, на колени громко бухнулась, руку к губам тянула, слезами обливала.
Беньямин отдернул руку и погладил Косматую по голове.
– Господь да пребудет с тобой, моя бедная сестренка… Господь тебя обнимет, не обидит… ты только Ему молись, не забывай Его, а Он тебя никогда не забудет…
– Что ж Он меня-то забыл?!
Пронзительный голос перелетел через все койки и вонзился в уши Беньямина. Он поспешил на голос слепо, натыкаясь на стулья, на тумбочки, на серебристые ледяные спинки коек.
Под его руками оказалось бьющееся, прыгающее, судорожное.
Он уже обнимал тщедушное полудетское тельце.
Боже, да она совсем девчоночка. Дети и старухи. Все здесь. Как на войне.
– Что ты, моя светлая… не дрожи…
– Ты! Дядька! Ты вот тут ходишь, ходишь и брешешь о Боге! Все выдумки! Наши в космос летали, там никакого Боженьки нет! А я вот знаешь кто?! Нет, ты знаешь, знаешь?!
Он не знал.
– Я – Мерилин Монро! Я выпила таблетки! Целый пузырек таблеток! Они сильнодействующие! Мне кричат: ты себя убила! Ну и что! Люди людей убивают, а нам и телят не велят! Я Мерилин! Гляди, какая я красивая!
Комок из дергающихся головы, шеи, худых рук и ног выпрямился, стал обезумевшей девчонкой, тапки полетели в стороны, она стала срывать с себя халат, чулочки, сорочку, лифчик, трусики. Беньямин отвел взгляд от нагой, дрожащей юной плоти.
Рука сама легла на ее пылающую голову, на темя.
– Милая… Ты оденься. Негоже так. Глядят на тебя.
– Меня родители бросили! Я таблетки – в аптеке купила! А чтобы купить – деньги украла! Меня в тюрягу не посадили, потому что невменяемая!
Старуха-ворона пошарила в тумбочке. Вытащила яблоко. Проскрипела:
– Нож у кого есть?!
Очковая кобра затряслась в мелком диком хохоте:
– У кого он есть?! Нашли бы – казнили! Сто сеансов тока!
Голая девчонка мгновенно обернулась, сунула руку под подушку. Бросила Старухе перочинный ножик, и Старуха его поймала.
– На! Подавись! Зарежь себя!
Кобра снова громко фыркнула.
– Таким ножом и воробья не убьешь! Разве только соловья!
Обернулась к Синичке.
– Спой, соловушка! Для нашего гостя – спой!
Синичка сложила руки ангельски. Завела песню.
– Ах, зачем эта ночь… так была хороша! Не болела бы грудь… не страдала б душа!
Беньямин искал взглядом Маниту. Маниты нигде не было.
– Полюбил я ее… полюбил горячо! А она на любо-о-о-о-овь! Смотрит та-а-а-ак холодно!
– Товарищи женщины. А вот это чья койка пустая?
Он прекрасно знал, чья.
– А! Это Манитина!
– А где она сама?
– А тебе зачем знать-то, дедок?
Беньямин решил не кривить душой.
– Я пришел душу ее спасать.
Обритая Саломея зашлась в лютом смехе. Щербатые зубы торчали туда-сюда. На бритой долыса голове уже отрос хилый цыплячий пушок. Над верхней губой с трудом заживал шрам от пореза бритвенным лезвием: вспух, загноился.
– Душу? Ах, добренький какой! Нам тут и без тебя души спасают. Так спасают, что, наверное, не выберемся отсюда. Мы ж все уже не можем жить среди людей, ты понял, дед?!
– И никто не вида-а-ал… как я в церкви стоя-а-а-а-ал…
– Вали-ка ты отсюда, благотворитель! Иди лучше нашего доктора Сура полечи! Или этого, дылду, Боланда! Здесь человек – только тетка, что уборную метет! Тетя Гланя! Да еще одна нянечка, Анна Иванна! А все остальные – знаешь кто?! Сказать?!
– Прислонившись к стене… безутешно рыда-а-а-ал!..
Дверь открылась. Вдвинулась каталка. Прогрохотала к пустой койке. С каталки сгружали бревно. Бревно было крепко-накрепко перевязано рукавами смирительной рубахи, как толстыми гигантскими бинтами. Человечье бревно положили на кровать. Одеялом укрывать не стали. Санитары с грохотом укатили каталку. Ни слова не проронили. Ничего не объяснили. Кому тут объяснять? Психи и есть психи. Безмозглые скоты.
Беньямин сделал шаг. Потом другой. Потом третий.
Он шел к Манитиной койке, как по болоту.
Вытаскивая ноги из тины. Из гибельной жижи.
И опять ставя в плывун, в топкую грязь.
Подошел. Имел мужество смотреть. Смотрел. Нашел волю осознать.
Осознал. Женщину привезли после процедуры ЭСТ.
Как здесь попросту говорили, после тока.
Значит, и ее. Значит, и ей. Всем хлебнуть. Никто не отвертится.
Беньямин воздел руку, и она обратилась в луч. В свет. Луч ударил косо и вверх. В трещиноватый потолок. Он силой мысли велел лучу опуститься; и он опустился вниз. Луч нашел лицо женщины. Оно выпрастывалось из кокона страшных бинтов. Вся голова обмотана. Замотана толсто, намертво. Зачем? Не его ума дело. У него давно нет ума. Как у всех них. Надо спешить. Душа, подожженная током, может покинуть тело.
Луч светил Маните прямо в лицо. Веки не дрогнули. Она лежала, завернутая в тугие полосы белых и серых тканей, тихо, мирно и покойно. Луч дрогнул и пополз справа налево по груди женщины. Потом воткнулся в лоб и пополз вниз, по грудной кости, до живота. Остановился. Пятно света заплясало на плотно сомкнутых губах потерявшей сознание.
– Живый в помощи Вышняго…
– Так к чему ж мне страдать!.. для чего же мне жи-и-ить!..
– В крови Бога небеснаго водворится…
– Коль ее злой судьбой… не дано мне… любить…
А че ж она вся перевязанная? А пес ее знает, Саломея. Думаю так, билась она там у них, вырывалась, и горшок весь разбила к шутам. Да, поколотилась, видать, бабенка. Ну с ними разве справишься. Мы никто не справимся. А ты че, тоже хочешь справиться? Не, я не хочу справиться. Ну вот и я не хочу! Видишь, что выходит-то! Теперь она в этих бинтах… и с ложечки кормить… небось нас же и заставят… кого же еще…
– Не дано мне-е-е-е!.. любить…
Беньямин теперь каждый день приходил в девятую палату: Маниту кормить. Он, глубоко и тяжело вздохнув, придвигал стул, усаживался напротив Манитиной головы, крепко брал в руки алюминиевую миску – фаянсовыми тарелками в больнице старались не пользоваться, больные то и дело ими бросались и били их, а миска – та любой удар выдерживала, хоть об стену, хоть об пол, хоть о железную спинку койки, – зачерпывал ложкой еду и подносил ко рту Маниты.
