И пустота сжалится сейчас, вот сейчас, и им горячего чаю нальет.
Сидят под елкой. Густые черные, хвойные лапы. Смерть – елка. Смерть – праздник. Детский зимний праздник. Их пальцы переплетались вместе, они вместе наряжали елку – сломанная ложка торчала в сложенных на стволе мертвых колючих лапах, яблочные огрызки разбросаны по пахучим смолистым веткам, ближе к верхушке висят куски хлеба – золотого хлеба, серебряных сушек, медного бедного печенья, – и вершину надо чем-то ярким, слепящим украсить; так уж заведено. Призрак огляделся. Ничего стоящего не виднелось вокруг. Тогда женщина еще пошарила в кармане, вытащила последнюю измятую будто изжеванную, фольгу, сделала из нее быстрыми детскими пальцами серебряную звезду и посадила, как птицу, на затылок Марсианину.
Елка, теперь ты молодец! Теперь мы споем тебе песню.
Сегодня ночь, и новый год, он счастье, радость нам несет.
Манита и Витя опять обнялись. Они, как две слившихся, слипшихся свечи, светили сквозь зимние ледяные папоротник и хвощи окон идущим в ночи и вьюге далеко, далече. И люди видели этот свет в больничном окне; они не понимали, что это, думали о том, что вот дежурят врачи, и как им тяжело не спать ночь, и как сестры и санитары спешат к бедным полоумным с лекарствами, с перевязками. И некому было сказать людям: вдохновитесь этими двоими! Вдохните безумные вьюги! Мы живем в зимней стране. Наша сила друг в друге.
Женщина встала. Протянула руку мужчине. Витя крепко взял ее за руку. Не отпустит никогда. И Витя протянул руку, выставил ее в темный ночной воздух; и за Витину руку уцепился Мелкашка, за Мелкашку – Беньямин, за Бенькину руку цепко схватился Печенка, и Бес ринулся, и Политический черной кочергой подгреб и уцепился за Беса.
И только один лишь Ванна Щов лежал и сопел, громко всхрапывал на всю палату. Он спал крепко и радостно, как здоровый.
– В лесу родилась елочка… в лесу она росла! Зимой и летом стройная, зеленая была! Метель ей пела песенки: спи, елочка… бай-бай!
Чистый голос призрака забил белыми, снежными крыльями.
Витя повторял одними счастливыми, онемело-мятными губами: мороз снежном укутывал… смотри… не замерзай…
Больные вели хоровод вокруг нарядной мертвой елки. Он поднимали руки вверх, как по команде, и, как по команде, опускали. Они все сделались детьми. И так это было им приятно. Они были счастливы вполне, бесповоротно – за все долгие месяцы, годы и века, проведенные здесь. Матросики! Хватит чистить гальюны и драить палубы! Сегодня праздник! Сегодня новый год и новый век! Пляшите и радуйтесь! Ешьте гостинцы!
Мальчонка-Печенка сорвал с нитки ржаную горбушку и запустил в нее зубы. Бес засмеялся без звука и цапнул к себе черствое печенье. Грыз, ломал гнилые зубы, хохотал тихо, по-мышиному. Ванна Щов храпел заливисто. Манита, держа за руку Витю, подбежала к двери. Хоровод повернулся, круг разомкнулся, и все, продолжая держаться за руки, выбежали вслед за женщиной в открытую дверь палаты.
Бежали, танцуя, поднимая ноги, вздергивая руки, по коридору. На посту горела зеленая лампа. Постовая сестра спала на топчане. Она ничего не слыхала, так крепко уснула. На Корабле все так уставали за день! Всем бы только поспать! А спать много нельзя, утром, в шесть, заиграет радио гимн. Союз нерушимый! Республик свободных! Сплотила навеки! Великая Русь!
Крутились. Свивалась и развивалась живая спираль. Не разнимали рук. Крепко сцепились, не разорвать. Куда бегут? Куда хороводят? Коридор длинный, а жизнь короткая. Манита, остановись! Ни за что. Сегодня еловая ночь! Пахнет хвоей! На полу валяются сломанные еловые лапы! Мы танцуем по ним! Мы нарядили наш ужас! И он стал нашим счастьем! Дайте нам водить хороводы вокруг мертвой елки – нам больше ничего от вас не надо!
Цугом. Танцуют цугом.
Спотыкаются. Падают.
Ничего не видят. Бегут вперед.
Сбивают стулья и кушетки. Деревяшки падают, растопырив железные ноги.
Улыбки ясные, слепые. Улыбки восторженные. Мы не больные! Мы – счастливые! Сегодня праздник у нас! Новое все сегодня!
Прямо на Маниту, возглавляющую хороводное шествие, осатанело бежал санитар.
Раскинул руки, чтобы ее поймать.
Вот она. Не призрак! Живая! Ах ты дрянь! Всех за собой сманить! Увести!
– Стой!
Сгреб в охапку. Руки за спину заломил.
Еще мужики по коридору бежали, топали.
Хватали людей, ломали, крутили их. Тоже шел танец, только страшный.
Дергались люди игрушками на елке. Вспыхивали и сгорали свечками. Воском слез текли.
– Щен! Уволакивай их в палаты! Этот, рыжий, из буйного! Из двенадцатой! Афанасьев!
– Да знаю без тебя!
– Тетку в девятую!
– Да! Касьянова! Ее завтра опять на шок! Неймется ей!
– Цыц, гады!
Кулаки вдвигались в бока. Били по печени. Рты хватали новогодний воздух. Языки облизывали сладкие, потом соленые губы. Люди тащили людей на их законные места. Нельзя ночью позволять беспорядки. Быстрее их оттащить! А то сейчас врач выйдет из ординаторской и всем нам накостыляет! Зайцев зарплаты лишит! Скажет: недосмотрели! Зайцев добрый, брось. Тихо! Не бей их, лучше по-тихому!
Санитар забросил Мелкашку в палату. В руках другого дергался Печенка. Витю связали; он стоял у стены, всклокоченный, бешено вращал глазами, кричал ими. Желтые зубы восково светились между разбитых губ. И Манита тоже светилась; она опять обратилась в призрак, и санитары со страху выпустили ее из когтистых рук; она стояла свободно, непойманная, и медленно, водорослями под ледяной водой, шевелились ее руки, и вырастали из песка, камня и дерева шаткие ноги, и космы поднимались, и подводное течение ласкало их, перевивая.
Из ординаторской, потягиваясь, в коридор вышел доктор Запускаев.
За ним, за его спиной, странно покачиваясь, возник Боланд.
Запускаев был непонятно розовый. Боланд смешно, потешно улыбался.
Он улыбался сумасшедше.
– Что за шум, а драки нет? – спросил Запускаев.
– Шура, ты что, не видишь? Народ веселится.
Боланд с трудом сталкивал языком неповоротливые слова.
Санитары двигали друг друга в бок локтями.
Ты, слышь, доктора-то… никак надрались… Они что, оба дежурят? Чай, тоже живые мужики, хочется на грудь принять. Ты, сделай вид, что не понимаешь! Сделал уже, отвали!
– А какой сегодня праздник? – спросил Боланд, откровенно заикаясь, и тупо и весело икнул. От него далеко и вкусно пахло водкой, селедкой и луком.
– А черт его знает, Ян!
– А надо бы знать, Шура!
Боланд глядел на сизый, синий, вьюжный призрак, реющий в коридорной ночи.
Вытянул руки.
– Приди… на грудь мою…
