– Ян, не дури! Это Касьянова из девятой. Оргию тут устроили! Я-то думаю, кто это топает, как слоны?
И тут радио на столе сестры запикало, ровно шесть уколов острого утреннего звука больно воткнулись под кожу, и гимн загрохотал, врезаясь в уши, срезая из под корешок, обнажая кровеносные сосуды и сухожилия, вскрывая череп, ковыряясь в сонном свободном мозгу, давя прессом горячей железной, ярко-светлой музыки, разбивая в зеркальную пыль ночные призраки и праздники.
– Славься, Отечество! Наше свободное! Дружбы народов надежный оплот!
Запускаев утолкал пьяного Боланда обратно в ординаторскую. Ему было стыдно перед санитарами.
– Знамя советское… знамя народное…
Санитары схватили Маниту под локти. Тащили. Ее ноги волочились по полу. Она потеряла шлепанцы. Связанный Витя, провожая ее взглядом, сползая по стене, сел на пол на корточки и тихо завыл.
– Пусть от победы! К победе! Ведет!
* * *
Доктор Запускаев и доктор Сур стояли в курилке, курили и беседовали.
Они делали вид, что беседуют. На самом деле лениво перебрасывались какими попало словами, а каждый курил и думал о своем.
Доктор Сур думал о своей бывшей жене. Он называл ее про себя: прошлая жена. Жена прошлая, ребенок настоящий. Оба далеко. Охватывала тоска. Он жадно втягивал дым, пропитывался табаком, как желтая старая штора. Почему-то начинал вспоминать себя ребенком. Сравнивать с сыном. Сын прятался теперь под крыло жены, а ему, отцу, – пустой кукиш, без масла. Маменькин сыночек, мазаный блиночек. Ему ананасы-рябчиков-жуй. Ему белое пианино вместо коньков, жирный тортик со сладкими розами вместо бешеных санок вниз с Откоса. А он, Сур, в его возрасте был отчаянный парень. На спор мог со старшими подраться. Нос расквашен бывал частенько. И с тех пор, сломанный, немного на сторону смотрит. Кривой нос. Как у боксера. У борца.
Короче, солдат он. И остался солдатом. А сынок его вырастет кисейным пупсиком. Все на тарелочке, все сладенькое, нежненькое. Он хотел не так. Хотел – на лыжах с пацаном по лесу, хотел на ковре бороться. А главное: хотел научить говорить правду.
Сур, дурак, ты же знаешь, что у правды разные лица.
Ты выбрал – какое? Красивое или уродливое?
Доктор Запускаев думал о лекарствах. О ценных и дорогих препаратах. И хорошо, что эти мысли никто не слышал. А слышал только он один.
До него, будто издали, донесся сумрачный голос Сура.
– Значит, говорите, с больными – мягко?
Запускаев стащил шапочку и тряхнул пшеничными кудрями. Лысый Сур с завистью глянул на роскошь чужой шевелюры.
– Что, что? А-а. Ну да.
На всякий случай кивнул. Затянулся.
Сур стоял в облаке дыма и лениво махал рукой.
– А я вот так не считаю.
Молчали. Дымили.
Доктор Запускаев припоминал, о чем говорили. Лоб наморщил. Стряхивал пепел в жестяную урну на длинной ножке.
– А вы жестокий!
Сур повел ртом вбок. Рот у него на лице стал длинным, сузился, уплывал прочь бледной уклейкой улыбки.
– Жестокий? Я просто реалист. Больная психика не терпит жалости. Шизофреник так же развращается жалостью, как балованный ребенок.
Вздрогнул. Лицо упитанного, веселого, румяного мальчика мелькнуло и пропало в снегах.
Запускаев досасывал «бычок». Вертел его в пальцах, вертел, вертел и в конце концов выронил. Когда наклонялся, выдохнул:
– Жестокость аукнется!
Выпрямился. Отдышался. Сур жестко подумал: гимнастику по утрам делай, толстопузик, сто приседаний и двадцать отжиманий.
Опять разогнал дым рукой.
Склонив голову, на Запускаева, как прокурор, глядел.
– Каким образом?
Медленные раздумья обоих оборвались разом.
Запускаев бросил «бычок» в черную горловину урны и смотрел на Сура, будто они пришли драться на дуэли и сейчас секунданты велят им расходиться.
– Простым. Психика – не железная болванка. Вы больного не вылечите, и даже участь ему не облегчите. Вы просто превратите больницу в тюрьму.
– В тюрьму? Так у нас тут и есть тюрьма. Да у нас вообще тюрьма. У нас.
Обвел вокруг себя руками.
Запускаев прищурился.
– У кого это «у нас»?
Сур все понял. Но на попятную не пошел.
– У нас в стране.
– А если тут прослушка?
Запускаев вздернул голову и повел глазами.
– Мне начхать. Говорю, что думаю. У меня между мозгом и языком нету перегородки.
– Да вы больны, Сур.
– Не отрицаю, Шура.
Усмехнулись оба, враз.
– Мы все тут больны.
Тоже, повторяя Сура, обвел вокруг себя руками.
Сур тихо засмеялся. Сизый дым обволакивал обоих, и им казалось – они за занавеской, под защитой.
– Тут? Где?
– В Караганде.
Смеялись оба, все громче.
Сур стукнул Запускаева по плечу.
– За что люблю, так вот за это. Что все понимаешь. За то и пил водку давеча с тобой.
– Я вам тоже симпатизирую.
Подчеркнул «вы», вежливо голову наклонил.
Сур неожиданно подался вперед. Грудь к груди стоял к Запускаеву. Сжал руками его мощные плечи. Глаза горели. Небритая синяя губа нервно подергивалась.
– А вот ты скажи мне. Нет, ты скажи. Нет, ну почему мы не можем вылечить эту гадость. Эту гадкую, черную жабу. Лягушку. Шизофрению! Паранойю! Вот Зайцев о параноидальном бреде книгу наваял. Книгу! Огромную! Со шкаф величиной! И ни хрена не продвинулся к раскрытию тайны. Тайна! Шура, чертова тайна! Мозг – отвратительная, дьяволова тайна! Не Божья, нет! Если бы Божья была – мы бы все эти сто веков жили, как ангелы! А мы, в бога-мать, черти! Нелюди мы! Вот воюем. Такую войнищу осилили – и опять туда же. Бомб понаделали. Холодную, ко псам, войну придумали. На пороховой бочке опять сидим! Ведь всю землю можем взорвать к едрене таратайке! Всю! Не одну страну. Вот скажи: разве это не коллективная паранойя? А? А мы корпеем над каждым несчастным. Током его ударяем. Инсулином насатыриваем. Литием начиняем! Всю таблицу Менделеева в горемыку готовы впихнуть! И что?! Что?! А ничего. Ничего!
Дух перевел. Запускаев стоял каменно, памятником. Сур опомнился, выпустил его плечи. Отшагнул. Лицо отвернул. На его шее билась крупная темно-синяя жила.
– Я вот что скажу.
– Ну скажи! Хоть что скажи! Хоть ты скажи! Все молчат! И делают вид, что они все доки!
– Мы все котята.
Сур подавился словом. Щупал глазами невозмутимое, с румяными скулами, широкое, тарелкой, лицо доктора Запускаева с ясными детскими глазами.
