Смеялась, но Люба слышала в смехе надрыв и горечь.
– Да кого задушишь-то, дурочка моя?
– Кого, кого! Сура, кого же еще!
Сердце сначала встало, потом забилось. И Люба забилась в хохоте.
Она хохотала сначала звонко, заливалась птичкой; потом резко, будто взлаивая; потом в груди начало клокотать, и она задыхалась от хохота, и уже не могла остановиться. И ртом воздух ловила. И глаза из орбит вылезали. Горло хрипело. Кочерга судорожно наливала в стакан воды, бежала к ней с водой через всю ординаторскую, зацепилась «лодочкой» за ножку стула, воду пролила, выплюнула матюжок. Люба билась в истерике. Смех пополам со слезами. Грибы, лук, вареные яйца, капуста, мясо, огурцы, рубленая начинка. Солено. Горько. Но такой голод. Глотай, улыбайся, реви, кусай и опять глотай. Жизнь это насыщенье. Жизнь – одна тоскливая палата, где среди толпы безумных один самый безумный, и он твой, и он ждет.
* * *
– Так, так… Качество сна… Сон, о боже мой, сон! И он туда же! И он об этом!
Глаза бегали по строчкам, зацеплялись за особо важные слова, срывались с места, бежали дальше. Боланд читал рукопись профессора Зайцева. Аккуратно исписанные листки рвались и тряслись под руками. Он понимал, что держит в руках жар-птицу. Чужую.
«Черт! Это потянет на Нобелевскую премию! Как изумительно! Не в бровь, а в глаз!»
Гладил глазами страницы, как ладонями. Усмехался, улыбался, а то и хохотал в голос от удовольствия. Сгребал подбородок в кулак. Горбился над столом, освещенным тусклой настольной лампой – большой, несуразный, длинноногий. Клевал черных муравьев медленно ползущих букв длинным журавлиным носом.
«Сон – загадочное пространство. Творческое начало, активизирующееся во сне, обусловлено тем, что в фазе быстрого сна интенсивнее работает подкорка; и подсознание выбрасывает в мозг архетипические образы и символы-знаки. Это отнюдь не жизненные впечатления, не впечатления дня. Можно сказать так: во сне мысль и присутствует, и отсутствует. С одной стороны, во сне угасают все мыслительные процессы, сиюминутно появляющиеся при наблюдении реального, трехмерного мира, в котором живет человек. С другой – несомненно усиливаются импульсы, несущие огромной силы интуитивный заряд, но он не анархичен, а включает в себя элементы анализа и синтеза; а значит, у него есть бесспорный вектор, и вектор этот, по всей видимости, ведет туда, куда в состоянии бодрствования хода нет».
– Черт, черт! У меня же теперь есть ход! И прямо туда!
Он жадно вцеплялся в крокодиловую папку. Он подпрыгивал на стуле. Он читал взахлеб, читал вслух. Не мог нарадоваться. Умирал от счастья.
«Бред – возможно, процесс, прямо родственный творческому. Есть бредовые интерпретации действительности. вполне сходные с оригинальными творческими видениями. Есть и бредовые сверхценные идеи, что в сущности своей уникальны: их никогда не было и никогда больше не будет, они принадлежат одному человеку. И кто поручится, что эта сверхценная идея патологична, а не гениальна? Где пролегает водораздел между абсолютной гениальностью и абсолютной паранойей или шизофреническим бредом?»
Да, да, точно, а ведь так и есть; и никто до сих пор не догадался, где!
Неужели этот сумасшедший старик догадался?
Боже, ну тогда он все отдаст. Только чтобы…
Чтобы – что?
Пальцы судорожно листали рукопись, а мозг напряженно ворочался под массивным, брахицефальным черепом. Зрачки впивались в чернильную вязь, то полустертую и выцветшую, то жирную, дегтярную, с кляксами. С отпечатками пальцев. Старик, видно, то и дело попадал дрожащим пальцем в чернильницу, а потом хватался за бумагу.
«Появление так называемой бредовой установки напрямую связано с безднами коллективного бессознательного. И чем шире интуитивный охват пространств коллективного бессознательного, тем ярче, выпуклее и конкретнее установочный бредовый посыл».
О да! Да! Вот оно! Вот связь!
«Феномен бреда ориентирован на четыре ключевых момента: 1) явное отличие от привычного хода мыслей; 2) тайный мыслеобраз, по мере развития бреда становящийся отправной точкой существования человека; 3) выход бредящего на исторические глубины личного сознания и личного подсознания; 4) выход бредящего на пространства коллективного сознания и коллективного подсознания».
Боже, боже, да ведь это открытие! Ай да Зайцев, ай да сукин сын! До него никто так четко не формулировал.
Но ведь это же запрещено!
Что – запрещено?
Все! Все, о чем он здесь пишет! Говорит! Кричит! Размышляет!
Думаешь, в Советском Союзе ему дадут напечатать книгу по психиатрии, где черным по белому будет сказано: человек может прорываться в жизнь, бывшую до него?
Да это же все равно что возгласить с амвона: душа бессмертна!
Марианская впадина психиатрии – почти религия. Это исследование духа напрямую. Дух! Черт! Дух! Какой к черту дух! Материя, вот что первично! А все наши метания, слезы, трепет – вторичны. Весь наш бред – вторичен! И кто поручится, что наша душа не жила сто, тысячу лет назад?! А этот старикан – вот, поручился же!
«Бред есть патологическое, но несомненное творчество. А творчество – прорыв в бездны тех веков и тех существований, что были до нас, до жизни каждого конкретного индивидуума. Анализируя разветвленный бред, согретый изнутри одной сверхценной идеей, мы видим, что в разрезе, при доскональном рассмотрении, он представляет собой не что иное, как ряд психических сцепок и связок, прямо иллюстрирующих наши возможные прежние существования».
Держись за стол, Ян. Крепче держи эту рукопись. Она опасна, да, но она же и бесценна. Сверхценна, ха-ха!
«Я могу напечатать эту книгу за границей. О нет, за границей если, меня тут же вышвырнут и из больницы, и с кафедры. А если здесь? О да, здесь! Мягко, нежно отредактированную! Так, чтобы комар носа не подточил! Зато какие горизонты! Это моя докторская. Это… моя…»
Он не додумал: слава, – так ослепительно вспыхнуло слово, засверкало в мозгу, причинив ему странную сладкую, как при оргазме, боль.
Он и правда так дрожал, будто был с женщиной, с самой красивой, пылкой, вожделенной.
«Любая галлюцинация имеет пусковой механизм. Любой бред, даже самый парадоксальный и чудовищный, всегда имеет некий спусковой крючок: пуля выпущена, пуля летит, и возврата к прежнему бытию уже нет».
Уже нет! А как же тогда вся их лечоба? Все их лекарства, снадобья, инъекции, инфузии?
Все их ужасные электрошоки, все их пытки инсулином и литием?
Все их палачьи экзекуции атропином?
Все – бессмыслица?
Получается, да. Причем полная. Полнейшая.
Бессмыслица психиатрии. Психиатрия – разновидность камеры пыток. Психбольница – опытный виварий. Вместо кроликов, мышей и собак – люди. Мы испытываем на бедных безумных кроликах всевозможные новшества фармацевтики, и советской и западной. Но мы никуда не ушли от средневековья. Черт, мы же никуда даже не ушли от Галена и Авиценны!
