А свою жизнь слабо спасти? Ни жены. Ни детей. Все были и медленно сплыли. С психами и сам станешь психом.
Сур быстро выкурил дешевую сигарету, ежась у открытой форточки.
Вышел в коридор. Нашел Анну Ивановну. Она сидела на кушетке около сестринской. Улыбалась, как всегда.
– Анна Ивановна, – сказал Сур тусклым, как старое зеркало, голосом, в котором отразилось сразу много жизней, – идемте ко мне жить? Вы мне за маму будете.
Анна Ивановна спокойно сидела, опустив натруженные, венозные руки на колени, и молча, беззубо улыбалась.
* * *
Он так долго готовился к этому разговору, что сейчас, когда этот миг надвинулся и подошел совсем близко, было совсем не страшно, ничуть.
Боланд стоял, а профессор Зайцев сидел в кресле. Лицо Зайцева дрожало и расплывалось в глазах Боланда. Боланд сморгнул. Конечно, страшно; надо только сделать громадный, очень длинный вдох, задержать дыхание и так постоять полминуты, минуту. На сколько задерживают дыхание ныряльщики? Вот он сейчас ныряльщик. Все заканчивается когда-нибудь. И это закончится тоже. Этот спектакль. Эта сцена.
Они в кабинете одни. Он заварил главному чай. Все как всегда. И вот сейчас будет не как всегда.
«Если он испугается, я утешу его. А если захохочет? Рассмеется мне в лицо?»
Боланд набрал воздуху в грудь и раздул легкие.
– Что вы так напыжились, коллега? С сердцем нелады? Так мы мигом…
Зайцев вытащил из кармана стеклянный цилиндрик с белой мелкой икрой нитроглицерина.
– Вот! Быстро под язык! И давно у вас стенокардия? Ай-ай, ведь молодой!
Боланд взял лекарство. Катал цилиндрик на ладони.
«Сейчас. Вот сейчас. Давай. Ну давай же!»
– Лев Николаевич. – Сглотнул. – Мне очень понравилась ваша рукопись.
Профессор Зайцев просиял.
Засиял изнутри, засветилась бородка, замерцали, будто шары в гущине новогодней черной елки, под блесткими очками маленькие глазки.
– Правда? Ох, как это приятно от вас слышать! Правда? Ну я рад! Рад!
Весь аж лучился, как рад был. Не лицо – солнце.
– Так понравилась, что я ее вам не отдам.
Солнце еще сияло. Еще испускало длинные веселые лучи.
Зайцев снял очки. Без них выглядел беспомощно, как ребенок. Стал протирать круглые стекла полой халата. Пружинные дужки мотались мышьими хвостами.
– Не отдадите? Ну что ж! Подержите, подержите еще! Полистайте! Подумайте! Я вас понимаю!
Боланду уже стало легче. Много легче. Он ощущал себя воином на поле боя. Эйфория охватила, приподняла и понесла его над полом, над креслами, над затылком этого жалкого человечишки, который посмел быть гением.
– Нет. Вы не понимаете. Я вам ее никогда не отдам.
– Что, что?!
Вот теперь до него начало доходить. Вцепился в подлокотники кресла. Встал. На ногах не устоял. Колени ослабели; опять упал в кресло. Сидел уже нахохлившись, как больной попугай.
Говорящий попугай. Поющий попугай. Мыслящий попугай.
Плачущий попугай.
Сейчас он будет плакать. Он малодушен.
«Я забыл сунуть в карман носовой платок. Упущенье».
Вздернул бороденку вверх. Бороденка безмолвно спрашивала: как так?! как не отдадите?! что за сумасшествие?! что за бред!
Бред. Бред. Разновидность бреда. Род нового бреда.
Классификация: бред присвоения чужой собственности. Подвид: бред наглого воровства.
Не каждый может так правдоподобно бредить.
Видно и слышно: профессор потрясен. Он ловит ртом воздух.
Он хочет сказать и не может.
Крикнуть – хочет!
Вся жизнь в этих листках. Он дал их почитать ученику. Ученик, почитай своего учителя. Ученик, не обидь. Не унизь. Не предай. Не укради.
Твой id пляшет бешеную пляску. Твое ego мечется в сомнении: так ли я сделал? прав ли я? а может, я жестокое чудовище, и еще не поздно из зверя стать человеком?
Твое superego торжественно, скорбно молчит. Оно знает: будет то, что будет.
И ничего изменить нельзя. Все предопределено.
– Да ведь это бред!
– Это жизнь. А вы прожили ее в золотой клетке иллюзий.
– Вы ведь взяли почитать! Отдайте!
Бородка серебряной свечой жгла ставший густым, душным воздух.
– Не отдам.
– Боже… Не верю. Повторите!
– Вы все и так прекрасно поняли. Не буду повторять. Это лишнее.
Повернулся, чтобы уйти. Шагнул к двери.
«Тут больше делать нечего. Пусть сам жрет свой нитроглицерин».
Развернулся и кинул стеклянную сосульку на колени Зайцеву.
И профессор, о чудо, поймал. Зажал в кулаке.
Слепое лицо. Погасшее лицо. Как мало надо, чтобы человек стал вещью. Всего лишь почуять непоправимую беду. И беда будет рвать тебя изнутри.
– Стойте! Стойте…
«Мне нечего стоять. Я и так стоял перед тобой навытяжку всю жизнь. Всю жизнь! Я заработал твою книгу, старик. Я – ее – отработал».
Плотно и холодно затворил за собой дверь. Спускался по лестнице, напевая песню. Не от радости. Сам себя смущаясь. Сам себя ругая. В себе заглушая немудрящей, модной мелодией последние остатки жалости, сочувствия, уважения.
– Жил да был черный кот за углом… И кота ненавидел весь дом…
«Он там воздух ртом ловит. Теперь он – ныряльщик. А я выбрался на берег. Давай, плыви! Не сможешь. Кончилось твое время. Пришло – мое».
– Только песня совсем не о том!.. Как не ладили… люди… с котом…
Скользил ладонью по перилам. Не слышал, кто с ним здоровается, но кивал, кивал, улыбался. Маска улыбки. Маска радости.
«Ты же вправду рад! Ты очень, очень рад!»
– Целый день во дворе суета… прогоняют с дороги кота… только песня… совсем!.. не о том…
Первый этаж. Лестница кончилась. Куда ты в зиму, в пургу? Рабочий день не кончился. Где твоя шуба? Где твоя честь?
Замер перед входной дверью. Трогал рукой холодную медную ручку.
Кто-то вошел, он не понял, кто; что-то сказал, и, кажется, его оттолкнул.
Больной? Врач? Все мы врачи друг другу. Все мы больные.
Отошел, робко, тихо. Вдруг увидел себя со стороны. Не понимал, где он, что он делает. Вдруг обрадовался, все внутри запело и заплясало! Вдруг стал тонуть, погружаться во тьму. Сердце заныло. Голова выделывала вензеля. Подошел к гардеробной. Старая тетя Базя, гардеробщица, ловила глазами странные движения его рук, головы.
