А где живешь ты?
А разве ты живешь?
Через силу, подгибая ноги, подшаркал к зеркалу. Связка ее бус. Черные. Ночные. Как ее волосы и глаза. Круглые, гладко обточенные черные кораллы. Рядом с бусами – крошечное зеркальце. Она держала его в сумочке, вместе с помадами и духами. Рядом с кошельком, и он тайком все подкладывал в ее кошелечек трешницы и пятерки, а то и червонцы, и она, портмоне раскрывая, притворно изумлялась: о Господи, откуда это у меня денежки завелись? Дед Мороз принес? Но до нового года еще далеко!
В первый Новый год без нее он сидел на полу под голой, без игрушек, черной елкой, и пил коньяк из горла, и плакал. И он был ребенок. И ему было три года.
Взял зеркальце в руки. Большое зеркало отразило: маленький дрожащий, бледный как мел человек смотрит в крохотное дамское зеркальце, приближает его к глазам, к губам, будто хочет поцеловать того, кто там, подмигивая и смеясь, спрятался.
Зеркальце холодило ладонь. В нем отражались фигуры и дымы. Глаза бегали, искали, за что бы уцепиться. Опоры не было. Пустота росла и ширилась. Краем мысли он зацепил берег жизни. Держался, багор из рук не выпускал. Но волна рвала лодку. И его оторвала. И понесла. Закрутило течение, черная вода втягивала, и со дна, изнутри, опять поднималось вдохом ужаса Ничто.
Ничто под ногами. Ничто над головой. Ничто вокруг.
Он сам – уже Ничто. Его нет уже.
Он хотел крикнуть: я еще думаю, значит, я живу! – а губы сложились трубочкой, будто он хотел выдохнуть: люблю, – и зеркальце отразило сложенные как для поцелуя губы, седую жалкую бородку, глаза, отчаянно ловящие ускользающую жизнь. Падал. Растопыривал руки, жизнь ловил. Внутри него смешались в одно черно-белое тесто старые снимки, белые шприцы, плач и хохот, судороги буйных больных, кривая улыбка карманного вора, ночные костры, красные флаги в дырах от пуль, физкультурные парады на залитой солнцем площади, и все в белых майках и белых штанах, и в белых, намазанных зубным порошком кедах, и в белых кепках, и руки вскинуты к виску, к плечу, к небу, а Ничто наползает на них сбоку и внизу, они идут, смеясь, они его не видят, – и ужас крепко, крепко обнял его, как любимая не обнимала, выдох вышел из него вместе с последней мыслью, а внутри осталась только душа: жалкий трясущийся комочек, не ребенок, не зверенок, не червяк, не ком теста, не сдернутый с черной жаркой сковороды голодный, из жмыха и лебеды, военный блин: страстная жалоба, горький испуг, крик без глотки, гнев без крика, боль без боли, – и он сам, напоследок, хотел низко склониться и погладить эту бедную маленькую душонку, взять ее на руки, обласкать, прижать к груди, – а груди уже не было, и костей не было, и лица не было, и мира не было. И зеркало, гордо стоявшее перед ним, рухнуло и разбилось на россыпи льда. И маленькое круглое, как Луна, зеркальце вывернулось, как скользкий окунь, у него из ладони, высверкнуло, покатилось по льду, оно катилось прочь от ужаса, но ужас настигал и его, отражался в нем, – и не глазами, а ртом, задыхаясь, ловя катящееся прочь и навеки обманутое сердце, Зайцев поймал последнюю радость, последний зеркальный блик, черную мягкую прядь, плывущие вдаль и мимо нежные, нежнее персика, пустые, легкие, прощальные, последние губы.
* * *
Сегодня ее не привязали к кровати. Санитары пожаловались, что она опять обмочила простынку и матрац; и резиновая подкладка не спасала.
Замучились стирать! Сестра-хозяйка нас чихвостит!
Пусть встает в туалет, свинья. Пусть бродит.
И она – бродила.
Безвредно; спокойно; медленно.
Санитары привыкли к ее ночным хождениям по коридору, по палатам. Сестры смирились. Она никого не трогала. Даже напротив: поправляла кому-то сползшее одеяло; подтыкала простыню; к пересохшему рту подносила кружку с водой. Сиделка новая у нас появилась, грустно сестры шутили.
И никто не знал, не понимал, что для нее ночь; и почему она ходит, ходит по палатам.
Так прекрасно быть распятым. Так заманчиво ловить всею собой, как прозрачным бреднем, сны людей.
Сны! Она видела сны вместе с ними. Больные спали и не подозревали, что меж них ходит ловец их снов. Вот девочка, недавно привезли, лежит на раскладушке в коридоре. Манита подходит, протягивает вперед руки. Пальцы, медленно шевелясь, ощупывают неведомый юный сон. Что снится ей? Огромный дом-дворец, на окраине города, город тысячью огней шевелится вдали, горящее чудовище; а громадный дом тоже чудище, он наполовину пустой, и девочка осторожно, пугаясь, идет по его длинным, бесконечным коридорам; и я иду вместе с ней. Открывается дверь. Увязанная в черный платок, женщина с толстым, картошкой, носом стоит в дверях. Что ищешь, девочка? Черного котенка. Я потеряла черного котенка! Он был мой друг! Мой ребенок! Он умел говорить. Я целовала его в нос. Он вырвался от меня и убежал. Женщина с картофельным носом жалостливо ахает и прижимает ладонь к подбородку. Ну пойдем искать! Выходят, обнявшись, в коридор, и я за ними. А коридор вдруг раздается до размеров площади, и на площади – торг, великий рынок, все покупают и продают, и зазывают, и выкликают цену. Тут и фрукты-овощи! И обувь! И самоцветы! И меха! И икра в бочках! И животные, да, вон они, звери, на руках у людей, в корзинах и клетках, в ящиках и коробках! А почему у людей зверьи головы? А где же мой котенок? Может, его украли и сейчас продадут! Не плачь, дитя, нет его тут. Давай купим точно такого же. Черного! С золотыми глазами!
Нет! Мне другого не надо! Мне – мой нужен!
А где я смогу заночевать? Я спать хочу! Нос-картошка отваливается, катится с лица. Безносый череп глядит на девочку. Я шагаю вперед – ее защитить. Еще не время. Ты еще будешь жить и спать. В пустой комнате. Их во дворце много. Только дверь поплотнее закрой. Шкафом прижми. Все равно будут ломиться. Все равно нападут. А ты тогда прыгай в окно; здесь невысоко.
Невысоко?! Гляди! Земли не видно!
Манита, взяв за руку девочку, подходила с нею к окну, а там, внизу, в седом тумане таяла далекая земля, и, еле различимый глазом, бежал по сизой от инея осенней траве маленький черный котенок. И девочка, оттолкнув ее руки, вскакивала на подоконник и бесстрашно прыгала в окно, и летела вниз головой, раскинув руки, и кувыркалась в воздухе, задирались ноги выше головы, раздувалась юбка. Лежала на заиндевелой траве. Котенок прыгал ей на грудь и пел песню.
И плакала Манита, уткнув в ладони лицо, о несбывшейся жизни, о чужой великой любви.
А может, это она видела другой сон; проникая в двенадцатую палату, подходила к спящему Вите, и ему тоже снился черный котенок. И окоп; и взрывы; и потоками текла ночная краска, умбра натуральная, сажа, сиена жженая. Манита во сне брала Витю за руку. Уводила прочь от взрывов. Приводила в сияющее огнями кафе. Это Горький? А может, Москва? А может, и сам Париж? Мы с тобой тут вдвоем, Витька. Все это снится мне! Что закажем? А я так хочу курить! Под ложечкой сосет! Уши пухнут! Мне в больнице не дают курить. Я стреляю окурки у врачей. Недавно мне Шура Запускаев дал целых две сигареты. А доктор Сур курит «Приму». Она дешевая.
