Мы красные. Нас пишут красной краской. Страна команд ждет свой ледокол в далеком северном порту. Привинтите зеркало в туалете к стене крепкими болтами. Я странник по снам людей. Я птица всех людей; на меня охотились все, и все подранили меня, и все держали меня в руках, и все давали меня грызть жадным, голодным собакам.
И меня, после того как оживала, гладили все люди. Все. Они все хотели меня спасти. И чтобы раны мои зажили. И чтобы сломанные лапки срослись.
Я хожу по людским снам. Сны такие интересные. В снах я помню все, что забыли люди. Я – их память.
Я вхожу в зеркало и брожу там. Я скиталец по Зазеркалью. Такая ледяная пустыня. Ноги жжет снег. Хочу обратно, в наш мир. А стекло не пускает. Тогда я пугаюсь, падаю на колени и молюсь. Кому? Ведь Бога нет!
Я молюсь человеку, он очень похож на меня. Или это я похожа на него. Он медленно подходит ко мне, страшно улыбается, вынимает из кармана ремешок, выкручивает мне руки и коварно связывает их ремешком. И затягивает туго.
Это мой ужас. Я молюсь своему ужасу.
Оказывается, он – человек.
Люди, вы спите и не знаете, что я ваш проводник. Дайте ваши бледные, холодные руки! Дайте ваши слабые тонкие души. Идемте со мной. Я потеряла память, я все забыла. Я не знаю, куда идти. Но я все чувствую. У меня зверьи ноздри, зверьи уши и зоркие птичьи глаза.
Манита уже не знала, кто она. У нее путалась речь. Мысли превратились в серую вату; она иногда поджигалась вспышкой веселья. После седьмой терапии инсулином ее сознание раздвоилось. Она сама разделилась, как грецкий орех, надвое. Вставала, шла к тележке, чтобы взять из рук у раздатчицы пшенную кашу, и легко, по-птичьи взмывала над палатой, и наблюдала себя сверху – как она идет, как тарелку с холодной кашей берет, как улыбается и благодарит.
Она шла по коридору, держась за стены – и сама летела над собой, и созерцала себя, непрочно, странно бредущую, ковыляющую, ноги подламываются, волосы висят мертвыми змеями. Она забыла о расческе. Причесывалась пятерней. Синичка однажды подошла, хотела заплести ей косы; Манита сначала сказала Синичке грубым басом: не трожь ребенка! – а потом защебетала не хуже ласточки, зябликом зачирикала: миленькая, не бери мою мочалку, я еще помоюсь, у меня еще в шайке тепленькой водички вон сколько! Синичка отпрыгнула и склонила набок голову. Обритая Саломея молча раскачивалась на койке, и пружины скрипели.
Она шла по коридору Корабля, и навстречу ей шла она сама. Вот они, две, встречались. И не знали, о чем друг с другом говорить. Потом вторая она превращалась в чужую тетку; тетка бочком придвигалась к Маните и свистящим шепотом спрашивала: эй, старушка, а у тебя не найдется закурить? Курить сильно хочу! Вот как! И проводила ребром ладони себе по горлу. Манита пожимала плечами: нет у меня курева. Перебьешься. Чужая не отставала. Она трясла Маниту за плечи и уже не просила, а требовала: дай! Приказывала: вынь да положь!
Сестры и санитары видели, как посреди коридора стоит больная Касьянова из девятой палаты и трясется, как под током. Голова на плечах болтается, как у куклы. Постовая сестра сломя голову бежала в ординаторскую: доктор Сур! У Касьяновой приступ! Опять!
Доктор Сур большими шагами мерил коридор. Литий не прекращать! Электрошок – завтра! Люба вонзала в Сура прищур. Вы же видите, доктор, что шок ей не на пользу, а во вред. Это вы не видите ничего! У шока отдаленные результаты! А вы хотите, чтобы через три недели все было тип-топ! Я знаю, что делаю! Не перечьте!
Маниту из коридора сразу вели в процедурную. Сур увеличивал напряжение сам. Санитары держали женщину за ноги. Руки пристегивали резиновыми ремнями к стальному столу.
А вы пробовали на ней вот это средство? Нет.
А что, если попробовать вот это лекарство? Совсем новое, из Чехословакии выписали. Импортное. Дорого стоит, между прочим.
Есть смысл испытать.
А вы понимаете, что это угрожающие симптомы? Что у нее в лечении не прогресс, а регресс? И что все наши с вами ухищрения напрасны?
Нет. Не понимаю. Что вы хотите этим сказать?
Что патология нарастает. Вы же видите, у нее пошло раздвоение личности. Цветущее. Разветвленный бред. Вот увидите, через неделю она начнет представлять себя многими людьми. Ваши действия?
Мои действия? Вы что, устраиваете мне допрос?
Вовсе нет. Я просто пытаюсь понять, что можно сделать в этом случае.
Если бы я знал, соломки бы подстелил.
Но вы наблюдаете болезнь в развитии. И не можете определить, куда оно пойдет?
Увольте. Не могу.
Простите меня! Давайте попьем чайку. У меня пирожки.
Давайте. Только не зовите вашу Кочергу. У меня на нее рвотный рефлекс.
Она увидела Колю в коридоре, когда, шатаясь, возвращалась с обеда в палату.
Ходячие и не буйные больные обедали в коридоре. В загадочном темном закутке между пищеблоком и комнатой сестры-хозяйки. Окон нет, а на карнизах шторы висят. Закрывают пустые стены. Накрытые липкими клеенками квадратные льдины столов. Грязные солонки. Железные миски и щербатые чашки. Ножей нет. Только огромные алюминиевые ложки, похожие на лопасти вертолета. Да и резать нечего: котлеты – сплошной хлеб, перловка-шрапнель, вязкие разваренные макароны, кисель, чай цвета бледной мочи.
В окошечко больным совали в руки миски с супом, тарелки со вторым. Люди осторожно несли еду на столы. Иногда спотыкались и разливали. Нянечки ругались, подтирали. Анна Ивановна одна не ругалась. Она терпеливо, с солнечной улыбкой, замывала на крашеном гладком полу разводы супа, кляксы подливки.
Манита съела рыбный суп. В миске медленно плавали сиротские куски рыбных консервов. Она не знала, что это за рыба. Жевала медленно, вяло. Глотала через силу.
Сверху на нее сердито смотрела другая Манита, настоящая. Та, что за столом, была кукольная, а что летала под потолком, взаправдашняя. Верхняя Манита глядела на нижнюю с укоризной: ест плохо, не бодро, неряшливо, экая тетеря! Нижняя Манита то и дело поднимала лицо вверх и жалобно щурилась: прости, ем как умею.
С нею рядом за столом сидела одна женщина и двое мужчин. Женщина, во фланелевом грязном халате, нечесаная, как все они тут, торопливо глотала второе блюдо – макароны с тертым сыром. Сначала орудовала ложкой. Потом бросила ложку, схватила тарелку в руки и стала есть прямо из тарелки, как зверь, чавкала, облизывалась.
Мужчины ели чинно, важно. Не спеша. Утирали рты ладонями. Салфеток не было. Маленький, лысый выпил кисель, тяжко вздохнул и громко двинул стулом. Ушел. Громоздкий, как старинный купеческий шкаф, мужик все посматривал на Маниту. Оценивал. Примерялся. Нижняя Манита не замечала ничего. Зато верхняя прекрасно понимала все эти заглядывания и вздохи. Подлетела и огрела мужика по затылку ложкой. Он ничего не почувствовал.
Она не стала доедать макароны. Они вдруг показались ей горстью пепла. Ох, сколько я накурила. Добрых три пачки выкурила! В желудке засвербило. Она прижала руку к животу, встала и побежала по коридору.
