Хотелось есть. Ни чаю тут не вскипятить, ни кофием побаловаться. И бутерброды она себе не взяла. Только Коле. Ну Колины она не съест даже под расстрелом.
Проглотила слюну. В дверь постучали. Нина поправила иссиня-черный, вороной тяжелый пучок на затылке и строго возгласила:
– Войдите!
Вошел человек. Белый, круглоглазый. Белая северная сова. Взгляд прощающий, добрый. Блаженный. Снежные волосы когда стриг? Текут на плечи, ах, помыться бы тебе, старикашка, в бане. А может, у тебя там вши? Нина встала из-за стола.
– Больной, садитесь в кресло.
Белый старик радостно сел. Нина прислонила к его носу ребро ладони. Наклоняла руку вправо, влево. Взяла линейку и измерила расстояние между зрачками.
– Шестьдесят четыре, – прошептала.
– Нет, я младше.
Голос дрожит от радости. Чему он радуется? Новому впечатлению? Красивой женщине?
Нина вскинула голову. Пучок оттягивал ей шею.
– Я не про возраст ваш! Я про миллиметры между… ну, вашими глазами. Вы носите очки?
– Очки? Мне не нужны очки. Разве для того, чтобы видеть Бога живого и любящего, нужны очки?
Так, все, приехали. Станция Березай, кому надо вылезай.
– Поняла, не носите. Вдаль плохо видите? Вблизи?
– Чтобы видеть Бога, не надо видеть вообще. Счастливы слепые! Слепые – самые зрячие!
– Так, понятно.
– Ничего вам непонятно! Вы – зрячая, а душа ваша слепа!
Нине кровь бросилась в лицо.
– Я вас попрошу…
Больной уже светло, мирно улыбался.
– Господь! – Повернул лицо от нее, смотрел в голую стену между окном и таблицей. – Вижу Тебя! Ты прекрасен. От головы Твоей идет свечение, лучи идут! Ты солнце мое! Солнце всех! Ты солнце слепых! Кто не видит мир – видит Тебя! Кто любит Тебя – вселяется в Тебя!
Нина отступила от старикана шаг. Скосила глаза в историю болезни. Больной Бронштейн, Вениамин Львович. Тяжелый маниакально-депрессивный психоз. Мания величия. Раздвоение личности. Мнит себя человеком и богом одновременно. Называет себя новым тайным Христом. Иногда впадает в немотивированный, кратковременный ступор. Часты припадки беспричинного восторга, заканчивающиеся обильными слезами.
– Обожение! Я – обожился! Господь мой! Я – это Ты!
Уже плакал. Слезы лились градом с белой бороды.
Воротник пижамы быстро вымок. Нина брезгливо дернула подбородком.
– Следующий! – крикнула в молчащую дверь.
Вошел больной и с ним санитар. Тщедушный мужичонка подобострастно гнулся, снизу заглядывал Нине в глаза. Нина показала пальцем на кресло. Мужчинка-козявка сел, подобрал колени к подбородку, обхватил их руками, будто мерз.
– Расслабьтесь, больной. На зрение не жалуетесь?
– Нет, не-е-е-е-ет! – заблеял козлом. Задрожал плечами. – Ой не-е-е-е-ет! Вижу как кот в ночи!
– Как кот… Глазное дно посмотрю.
Нина вытащила из кармана халата офтальмоскоп. Зажгла настольную лампу. Пучок света грубо ударил в лицо мужичонке. Он зажмурился.
– Больной… – Покосилась в историю. – Мезенцев! Не жмурьтесь!
– Точно, я еще не жмурик.
Глаза открыл.
– Смотрите мне на палец! – Отставила мизинец, фарфоровый, игрушечный. – Сюда! На мизинец! Хорошо! Вот так! Света – не бойтесь!
Нина взяла в руку линзу. Приблизила к глазу больного Мезенцева. В другой руке плясало, играло маленькое круглое зеркало офтальмоскопа. Вот, все, попала лучом в зрачок! Глаз просветился до дна, и она заглянула в него, как в камеру обскуру. Так, сосуды сужены, и артерии и вены. Типичный атеросклероз. Жди инсульта. Ему нужны сосудорасширяющие, и в больших количествах. Ярко выраженная сердечная патология – наверняка. В кардиологию не клади. Тут им лечат мозги, а сердца не лечат. Сердце, кровавый мешок, оплетенный сосудами, как бутылка болгарской водки «Ракия» – гибкой лозой. Сердце, крепкое вино в корзине кровеносных жил. Сколько ты, мужик, на свете жил? А помереть можешь завтра. Оторвется тромб, по сосуду поползет, до легкого доберется – и все, эмболия.
Мелкашка опять зажмурился. Смежил один глаз. Тот, в который бил свет. Другим – смотрел на врачиху.
– Эх, а вы ничего. Вот бы я бы.
Нина отняла зеркало ото лба. Отодвинула от глаза лупу. Села за стол. Обмакнула перо в чернильницу. Быстро стала писать в развернутых на столе бумагах истории болезни.
– А я че, могу идти? Извините, если что.
– Пригласите следующего.
И пошли, пошли следующие, чередой, гуськом, потоком, нежные и страшные, кудлатые и бритые, злые и заторможенные, печальные и хохочущие, молодые и старые, всякие, – и Нина глядела в разные глаза, нюхала разные запахи, ловила глазами и губами разные улыбки, морщилась и смаргивала с ресниц соринку, ходил офтальмоскоп в ее руке, высвечивая тайное, выхватывая из мрака невидимое, она видела, а они нет, и вздыхали, и следили за ее летающими руками, а она заглядывала им глубоко в зрачок, на дно реки крови, на дно озера измученного мозга, и видела на глазном дне все, что видеть ей было нельзя, а им нельзя было знать. Они все шли и шли, сначала мужчины, потом женщины, и Нина ужасалась обритой голой женской голове, ей так хотелось погладить эту голову, в порезах и шрамах, а больная дергала головой вбок, отодвигаясь от Нининой руки, скалилась, щерила щербатый рот, а потом, вытащив из-под рубашки нательный крест на веревочном грязном гайтане, брала крестик в зубы. И так сидела, пока Нина засматривала ей в узкий, под острым лучом белого света, зрачок. Да, конечно, зрачки расширить бы, закапать атропин, и все дела! Но они потом целый день будут бродить, как слепые котята. Доктор Боланд не разрешил.
За дверью заскреблись. Еще один больной. Когда они кончатся?
– Войдите!
Она вскинула сердитые, усталые глаза – и увидела Колю.
Коля стоял у притолоки, не входил в кабинет, глядел на нее.
Нина шла к нему на высоких каблуках. Шла, не шатаясь. Она на каблуках ходить умела.
Коля стоял, опустив руки. Несмело улыбался.
Он ей сердце разрезал на две половинки этой робкой, слабой улыбкой.
Когда до Коли оставалось два шага, у нее подогнулись ноги. И Крюков подхватил ее под мышки – родную, надменную, желанную, нежную, строгую, смуглую, степную.
– Ты мой голый врач…
Нина уже плакала, обцепив его шею сильными полными руками.
Коля покрывал поцелуями ее ухо, щеку, скулу, подбородок. Губы нашел.
– Моя…
– Боже, Колька! Как ты исхудал! Ты тут ничего не жрешь!
Сел на стул. Она села к нему на колени. Спохватилась.
– А если кто войдет?
