– Понял. – Голос мрачный. Слова цедит медленно. – Но не совсем.
Хочет, чтобы ты с ним говорила. Говори.
– Вас завтра к выписке.
– Ха! – вопит Мелкашка. Он возмущен. Криво, косо лезет угол рта вниз. Над небритой губой торчат желтые лошадиные зубы. – Его – к выписке! А меня?! Я здоров! Совсем здоров!
Гулко бьет себя в грудь кулаком.
Бес оборачивается к Мелкашке. В глаза Беса дикая радость. Презрение к остающимся, ничтожным. И сумасшествие. В них жар. Пожар. Трудно скрыть. Да и зачем скрывать. Когда все и так ясно. Понятно.
Им двоим – понятно. И больше никому!
Врешь ты все, всем понятно. Без слов, но от души.
Врач Матросова идет по одной половице. Носки выравнивает. Ступает осторожно. Будто боится лягушку раздавить. Идет походкой сумасшедшей. Здоровая, крупная, сдобная баба. Детей рожать ей одного за другим. Засушила, сожгла работой себя. Но прокололась. Это он ее проколол. Как пухлый шарик надувной. И на ладони – резиновая шкурка. Использованный презерватив. Конфетный рваный фантик. Ну-ка отними.
Ну-ка отними ее у меня!
Садится на матрац, завернув простынь. Пружины звякают. Бес не отодвигает ногу. Уже две недели ему не делают ни литий, ни либриум, ни галоперидол. Она распорядилась тайком: вводите Гордееву физраствор! Ну, на ночь можно – литическую смесь. Анальгин, димедрол, ношпу в одном шприце.
И валяют ему сестры физраствор. И смеются, ржут, ладошками зубастые молодые рты прикрывая, над толстухой-врачихой, что влюбилась в шизофреника. Последний шанс! Не нашла в лесу лесу! Сур, Запускаев – холостяки! А она!
Она. Она.
Сидит на краю койки. Мужская нога прижата к женскому заду. Теплый зад. Как хороша, горяча и сладка она будет в постели. Не в этой. Не в лязгающей койке. Там. Дома. У нее. На мягкой кушетке. На двуспальном раскладном диване. Какой у нее дом? Скорей бы увидеть. Она явно потащит его к себе домой. И он – потащится. А куда ему еще идти? Квартиру сестра на себя переписала. Подпись у него выманили: здесь. Когда он лежал, задравши ноги и высунув язык, под туманом уколов. Укол – и беда. Укол – и ярость. Укол – и зубами скрежетать. А юродское лицо с глазами-небесами наклоняется низко, и белая борода тыкает его в лицо и подбородок: не кричи, парень, забудь, мы тут все забываем.
– Как настроение?
Обо всем договорились. Шептались. В коридоре. У окна. Там, где в кадке растет сохлый фикус. А в землю вокруг фикуса смиренно воткнуты окурки.
Бледнела. Он не смел взять ее за руки.
Мимо них шоркали подошвы и цокали каблуки.
Кривые каблуки. Кривые языки.
О них говорят. О них будут говорить. На все плевать. Не это главное в жизни.
Мозги туманные, от радости как пьяные.
– Отлично, доктор! Как у дембеля!
Кладет руку на одеяло. Он ногу плотнее прижимает. Руку тоже на одеяло кладет. Ближе придвигает. Накрывает ее руку. Как бабочку.
– Превосходно. – Голос, не дрожи! Голос, предатель! – Собираетесь уже?
Все слушают. У всех выросли уши.
Все, кроме Ванны Щов, слушают их двоих, как по радио – музыку.
На койке, где лежал Марсианин, теперь лежит новый больной. Его фамилия Кузоватов. В палате его уже прозвали Пузоватов. Живот толстый и висячий, рожа-решето. Кривые, ухватом, ноги. В детстве рахитом болел. Ему ставят вербальный галлюциноз с вторичным бредом преследования. Когда привезли, бормотал без перерыва. Накололи всякой всячиной. Замолк. Спал двое суток. Теперь молчит. Как бы вербальный галлюциноз не стал кататоническим. Мозг, открой секреты! Не открывает.
Мозг, костяная коробочка, открой. Не открывается. Чертова шкатулка. Защелкнута плотно.
На все замки.
– А чего мне собирать? Мне и собирать-то нечего.
Развел руками. Придвинулся еще ближе. Продавил пружины.
Хочет встать. Встань и дай ему встать.
Люба не могла подняться. Ноги онемели.
Нога, бедро хотели все время чуять, вбирать чужое тепло. Родное.
– Ну… одежду, свитер теплый… печенье там, ложку, кружку…
– Меня без ничего сюда приволокли. Пользовался всем вашим. Казенным. Спасибо большое.
– На здоровье.
Все-таки встала. Бес спустил с койки ноги.
Кальсоны задрались. Оголились лодыжки. Он не стеснялся.
Ей хотелось склониться и поцеловать эти торчащие колени, эти волосатые ноги.
Испугалась себя. С ума сойти? Да очень просто.
Уже наклонилась. Губы горели. При всех?!
Бес поймал ее, когда она уже стала, подгибая колени, нелепо падать вперед головой.
– Простите! Закружилась…
Держал ее, как в вальсе.
Мелкашка быстро, тяжело задышал. Это он так смеялся.
– Доктор! Вам бы витаминчики попить! Зима! Ни огурчиков, ни помидорчиков! Только солененькие!
Гадко подмигнул.
Она ничего не видела. Сейчас надо уйти. Быстро.
Выпрямилась. Кривые каблуки, прямыми станьте.
– Ну что ж, Гордеев, если сборы недолги, то…
Не знала, что еще говорить.
Бес помог.
– Да нет, по правде я, конечно, соберусь. А утром анализов не будут больше брать? А уколы…
Перебила.
– Последний укол сделают в шесть утра. Но это так, для проформы. Вы уже… отлично… и без них…
Он отличный. Он отличный от всех. Он один. Он ее.
Пойти к двери, каблуки гнутся, ломаются, и черт с ними. Она увидела его сегодня еще раз. Они поговорили. Это – счастье.
Бес глядел Любе в спину. Какая баба. Ай да отхватил. Домашний врач. Если что, на подхвате. Хворай не хочу. А я правда здоров? Правда здоров. Безумие ушло. Его задушили и раздавили. Его съела и выпила любовь. Любовь Павловна.
* * *
Никто ни в отделении, ни во всей больнице не знал, что доктор Матросова и больной Андрей Гордеев, выписанный полмесяца назад, поженились. Они расписались в районном ЗАГСе без положенного трехмесячного ожидания: Люба упросила регистраторшу, забросала улыбками, подарила коробку конфет «Русский сувенир» и бутылку коньяка «Арарат», а еще дорогое лекарство, не достать, в ампулах, колоть, если у тебя с головой не в порядке, церебролизин называется. Дефицит. Его делают из мозга бедных свиней; и Гордееву его немерено вкололи. Да, он вылечился! Да, совсем! Не верите?! Не верьте. Жена – верит! Жена – рядом!
На другой день после росписи в ЗАГСе Люба явилась на работу ярче солнца. От щек исходило сияние. Глаза обжигали. Живот под халатом подобрался. Обозначилась забытая талия. Ноги не ступали – летели.
