ВСЕ ОНИ – И СИЛЬВИО
Ах, Сильвио! Хрю-хрю! Ку-ку! Холодно на зимовье-то. Воспоминания – не дрова, не пшенная каша в горячем котелке. Ими не согреешься. Они для других целей придуманы. Если б я тебе, Сильвио, про всех рассказала, ты бы тут и умер тотчас от ужаса. Да, я великая любовница, Сильвио! Но я ведь не лупанарка, нет! Не презренная блядь! Я их всех любила. Ну, что же ты не вопишь в исступлении: «А меня?!.. А меня, значит, не любила, а только притворялась, потаскуха?!..» Вопи! Вопи так! Истинно так! Это же мужской вопль. А ты же мужчина. Ты должен завопить именно так. Бледнея, дрожа от вселенской обиды: а я?! а меня?! а мне?!.. Нет?.. Не хочешь вопить?.. Ах ты мой умница. Ты, значит, победил свое, мужское. Ты у нас кто же, а? Ангел?! Эльф?! Живешь в эмпирее, жилище блаженных?!
Все они, Сильвио – все они! – и старый Луиджи, и Бертрам, и Уголино, все были мной любимы; и наездник Микеле с головой золотой, как подсолнух, драчун и пловец и чудесный гитарист, все пел мне песни под гитару о прекрасных гусарах и белых конях, и Сандро, худущий бомж, живший под Катехинским мостом, от непогоды приходивший прятаться на мои концерты и целовавший край моего роскошного платья за кулисами, а я потом, дома, когда он был голый и показывал мне все свои мослы, поила его горячим, дымящимся, как кровь, глинтвейном, – и придурочный композитор Нико, кропавший для меня песни и сонаты, набивавший ими мои вышитые бисером наволочки, и милый молчаливый посол Квартер, хотевший увезти меня с собою то ли на Гавайи, то ли на Мальдивы, то ли еще куда к черту на рога, а я все брыкалась и упиралась: к чему?.. – уехала бы с ним, и все, забыла бы родину, не встретилась бы с тобой!.. – и чернявый горбоносый Гарден, плакавший у моей двери, лежавший на пороге, как древняя собака, и густобородый, широкий в плечах Генрих Восьмой, убивший двух своих красивых жен и не смогший убить меня, вовсе не жену, – а убить меня он хотел, уже и топор приготовил, и полотенце, и ванну чисто вымыл, чтоб кровь на белом была лучше видна, а я пришла – и он меня увидел, бросил топор прочь и заплакал, от радости заплакал, что я – есть на земле; и смешливый мальчик Халли, повторявший слова Христа, учивший меня есть хлеб и пить вино, учивший меня любить и жить, – он был вдвое, а может, и втрое младше меня, я купала его в медном тазу, как купала бы сына, и белые волосы его солнечными лучами торчали в разные стороны, но нет, Сильвио, не научил он меня ни любить, ни жить; и лысый скульптор Юлий с тяжелой челюстью пророка, желавший меня как никого на свете и убивший себя из-за меня, не оставив ни предсмертной записки, ничего, кроме кома белой глины на столе, так и не ставшей живою мною; и попутчик в долгом дальнем поезде, беспалый машинист – он паровозы водил, ему в крушенье оторвало пальцы, а у меня от памяти напрочь оторвало его бедное бесследное имя: он втыкал беспалую руку в меня, как в сугроб, как в пирог, хватал мое несчастное тело, как блокадник хватает хлеб, как приговоренный хватает ртом воздух помилования; и все они, все они, все они, Сильвио, были безумно, до конца, до скончания века сего и моей малой жизни в нем, в моем веке, любимом мною, возлюблены многажды и высоко, распяты на дне сердца моего и вознесены – далеко, в свободные, широкие, холодные небеса. И ты был возлюбленней всех, и тебе я молилась неистовей всего, и тебя я любила не многажды, а единожды – единый в жизни моей был ты, а их было много; один ты и остался надо мною, выше и превыше всех, царящий, парящий надо всеми, – успокойся, ты всех победил.
Что я написала тебе? Свиток, список древних имен? Говорила ли я с тобой, или это мне только казалось? Зимовье сурово, располагает к бреду. Толкаю руки в вытертый мех, закутываю ноги мешком из-под муки. И щиколотки мои становятся белыми, белесыми; призрачными становятся они, как если бы шли ступни мои по облакам. Да, Сильвио, и по облакам я пойду, настанет час. Я вернусь к себе домой, туда, за облака. Там узнают меня. Поймут. Вот когда станет еще холоднее и дров совсем не останется, и крупы тоже, и собака умрет, немного и пусто повыв, подергав сухими лапами, – тогда и я буду собираться в дорогу, складывать немудрящие пожитки свои. Что останется после меня, Сильвио? Я останусь, я одна. После меня останусь я – в сердцах тех, кого любила; в этих корявых буквах своих, тебе адресованных, хоть ты их никогда не прочтешь, – сверчки, жуки на зимовье, таежные твари все дотла источат, съедят, искрошат в мелкую пыль.
Прости! Я мертва. Я была живая много лет. И я буду жива там, на небесах. А теперь все мертво. Пустота. Тишина. Нет брода в жизнь. Я думала, что брод есть – твое далекое лицо, целованное мною. И лицо твое заволакивает туманом, морозным узором. До свиданья. Я знаю, что ты меня не покинешь. Мы притворились, что расстались. Чтоб не сглазить. Чтобы там, в запределье, быстрей узнать друг друга: по страшной гримасе последней любви, по жуткой контрактуре разлуки последней, исказившей наши нежные, веселые лица.
Я буду Ангелом, ты тоже, наша судьба не уйдет от нас, и мы от нее тоже не уйдем, как бы ни убегали, как бы ни неслись на всех парах. Мороз усиливается. Дыхание мое, излетающее изо рта, становится скульптурой пара. Это скульптура души. Вот она, душа человечья: маленькая, жалкая, белая, холодная, – светящийся комочек в черноте пустой избы.
Прости меня, родной, за моих любимых.
Ты был и есть любимее всех.
Но перед тем, как я уйду туда, за облака, прошу тебя об одном: полюби их, пожалуйста, полюби их так, как я любила их на земле, пойми, как они любили меня, прости их, пожалей, согрей, накорми. Накорми собою и любовью своею их голодные, странствующие души.
А мне пора собаку кормить. Вот она воет, морду подняв. Есть просит. Пойду. Боюсь, что в кухоньке еще осталось на дне котла немного поеденного мышами пшена.
Будь здоров и люби меня.
Не забывай меня.
Всегда твоя Клелия.
Всегда твоя.
Всегда.
В……………………………………………………………………………………..
Доколе не прииду
Северная ледяная река плоско, покойно и печально несла свои воды, как на подносе несут кутью. Отражения лодок в тихую погоду напоминали серые грозные цветы. Иван жил здесь давно, сколько помнил себя. Помнил себя он не с детства. Там был провал в памяти, пустота, прогал небесный. А так все вроде бы шло путем. Выцветали до света облачного испода жемчужно-карие доски избы. Ловилась рыба – хорошая, белая, жирная рыба; часто Иван извлекал из водной глуби осетров и радовался удаче. Иной раз охотился, и тоже удачно. Глаз у него был меткий, хоть годов ему стукнуло немало. Люди в поселке его побаивались. Ни с кем особо он не балакал.
Зимним утром в полынье тонул ребенок. Он барахтался, визжал, хватался за лед жизни, потом ушел под воду, и жители поселка, сбежавшиеся к реке, с ужасом глядели, как из черной воды плывут, лопаясь, пузыри последнего детского дыхания. Люди смотрели на безвременную смерть с косогора. Они опоздали помочь. Иван бежал по снежному косогору вниз, на ходу скидывая полушубок, треух, сапоги. Нырнул в полынью, и река приняла его покорно, как тюленя или водяного. Горы времени спустя он выплыл с мертвым мальчиком в объятиях. Вытащил его на снег. Встал. Протянул над тельцем вытянутые руки и властно сказал: «Встань, во имя Господа нашего». Люди увидели, как натужно перекосилось его лицо. Потом никто не мог вспомнить, как сделалось так, что бледно-синий, уже поцелованный смертью мальчик, в мокром леденеющем тулупчике, разомкнул глазенки, вскочил и заревел пуще прежнего, поднял визг и крик до неба. Иван развернулся и пошагал, в жестяной ото льда рубахе, босой, с мокрой бородой, домой, в избу, по следу шины грузовика, возившего в поселковый магазин крупу, сахар и иную тюремную снедь. Бабы и мужики молча двигались за ним, как волхвы, неся одежду к его калитке.
