Ах, господа судьи! Увольте. Не мучьте. Все реже заказывают ему портреты. Он все больше сидит один, перед зеркалом, пишет себя. Кучу уж своих портретов смастерил. А то пойдет в еврейский квартал, самую уродливую старуху выберет, всунет ей в руки книгу и так напишет, что, когда я ночью иду задувать свечу и поворошить угли в печке, она сверкнет в меня белками глаз, как молнией – ну чисто сивилла! Лоб стал повязывать полотенцем – стащил у меня с кухни. Жалуется частенько, что голова болит. Кисти об спину, об живот вытирает – замучилась я рубахи стирать. Какие тайны знает он? Душа его богата, как сундук с алмазами. И нету в ней дна. Мое лицо возьмет в ладони, смотрит внутрь меня, глубоко, глубоко. Однажды ночью вскакивает в кровати. «Хендрикье! – кричит. – Иди послушай музыку! Как он играет!..» Я задрожала, босыми ногами прошлепала в мастерскую к нему – и в меня картина ударила. Царь в тюрбане, с короной на голове, приложил к глазам край кроваво-бархатного плаща, рыдает, а в другой руке зажато смертоносное копье. Напротив – мальчик на арфе наигрывает, пальцы перебирают струны так нежно, будто трогают с исподу крылья голубки. И чудится, что арфа покачивается тихонько, чуть клонится ее позолоченная дека… Муж мой вцепился мне в плечо чуть не до крови. «Музыка!» – шепчет. Я отпоила его водой с лимонным соком. Из глаз его до утра безостановочно слезы текли. И везде, везде, в мастерской, в подклети, в гостиной, в погребце, в комнатах детей, в кухне – его эскизы, рисунки, на которых различаю старика сгорбленного и приникшего к нему, в рубище, в лохмотьях, коленопреклоненного бродягу. Везде я их подбираю, эти ошметки бумаги, эти клочки его души драгоценной. А он мне сказал однажды по поводу этих бумаг страшное. Он сказал: «После твоей смерти, Хендрикье, я напишу эту большую картину». Я зажала рот рукой. А он поцеловал мне грудь и лицо. И чтобы я больше не думала о смерти, в утешение мне написал на темном, как ночь, холсте двух супругов. Их лица грустны и нежны, они спокойно стоят в богатых одеждах, расшитых бисером и сердоликами. Мужчина похож на него, женщина – на меня. Но это не мы. Это богатые люди, с изящными, прозрачными руками. На шее женщины низка жемчуга. Я девчонкой мечтала о настоящем жемчужном ожерелье. Мне грезилось, что я его, купаясь, в ручье найду. И вот он мне его на картине нарисовал: на тебе, Хендрикье, твою детскую мечту. Я сосчитала жемчужинки. Столько лет мне осталось жить.
Мне немного осталось жить, господа судьи. Оставьте нас в покое. Мы чудесно жили. Мы проживем, сколько нам отпустит Бог. Но ведь жемчужин на шее той женщины очень мало. Они крупные… розовые… лиловые… белые как снег. Как мартовский снег, который он так любил писать. И есть одна, отсвечивающая густо-синим, небесным. Жемчужина цвета неба, куда мы все уйдем. Как жаль, что я не увижу ту, будущую его картину, где старик обнимает бродягу. Может, это Отец и Сын. А может, Прощение и Грех. Он думает об этом все время. Он чертит две этих фигуры пером на счетах кредиторов. Мы влезаем в долги. Заказов мало, господа судьи. Я стараюсь хорошо вести хозяйство, я закупаю крупу и сало вместо мяса и фруктов. Но я уже не могу удержать лавину. Дует резкий северный ветер. Мне холодно, я кутаюсь в старую шубу. Мех жрет моль. Я боюсь заболеть и свалиться. Кто будет ходить с мешком на рынок? Кто заплатит молочнице за молоко и кувшины? Титус потерял нательный крестик. Это плохой знак. Он может серьезно заболеть. У Корнелии появляется девичья грудь, и я уже нашила ей множество нижних юбок. Скоро она начнет носить крови. Неужели она выйдет замуж без меня?! Мне приснилось, что ее увезут на корабле далеко, на южные острова в Океане, где растут медовые плоды, а самоцветы собирают прямо в полосе прибоя. Когда я ее сегодня расчесывала, она сказала мне тихо, что, если она выйдет замуж и у нее родится мальчик, она назовет его именем отца.
Мы все так любим друг друга. Мы не хотим плакать, болеть, умирать. Господи! Дай нам силы и жизнь. А вы, господа судьи? Что вы хотите от меня? Не будет мне Причастия?! Эка испугали! Вот муж кашляет, вот он простыл, я варю глинтвейн, сыплю туда корицу, кардамон, ваниль, цедру, и мы из одной чашки пьем напиток, дымящийся, горячий, сладкий, сумасшедший, веселый – вот мое Причастие! А потом он ломает хлеб любимыми пальцами – грязными, в масляной краске, в угольной крошке, с запахом льняного масла, скипидара, печной сажи, и отломанный кусок мне в рот кладет. Вот они, Кровь Христова и Тело Христово. Сейчас тряхну юбками да и уйду от вас навек, от вашего глумливого сборища. Вы все умрете! О вас не вспомнят. Скелеты ваши изгложут черви. А на его картины будут молиться. Будут вставать перед ними на колени. Успокойтесь. Уйду сейчас. Есть лишь одна просьба. Сжальтесь, не мучьте его. Не грызите его душу. Не зовите его на суд, не терзайте. Ведь он и «Снятие со Креста» написал, и «Поклонение волхвов». Он истинный христианин. Да и я крещу лоб свой на ночь, детей в благости воспитываю. Но я люблю его и не хочу, чтоб стегали, бичевали нашу любовь. Все равно не распнете. Все равно он – Рембрандт, а вы… где расписаться? Тут?.. Черно все перед глазами, не вижу… Вот. Вот здесь, да. Крестик поставлю. Грамоте не умею. Да все ж тут меня и так знают. Хендрикье меня зовут. Хендрикье. Подлинно – так.
Иезавель
Я всем золотыми колокольцами раззвонила, приглашения все разослала – дощечки с надписями. Приезжайте на слонах, на ослах. Сами ослы – так идите пешком. И подарков мне побольше. Так, чтоб с возов свешивались хвосты осетров и финики, и виноград – гроздьями. Еще очень люблю звездчатый сапфир. Привезите мне, мужичонка: круглый, синий, а внутри звезда. И коробку сигарет «Соверен». Дым будет обволакивать мой лоб и волосы, и я буду струиться и колыхаться, как накрытая фатой. Невеста, ха-ха!.. Поцелуй меня – не отравишься. Обман это. Все, кто целовал, давно в бурьяне неживые лежат.
И вот они повалили валом. Телеги скрипят, на полозьях – пыль и грязь, по грязи, по лужам парчу волокут, оксамит, виссон. Кто большую рыбу на руках несет. Кто – куниц, лис. Хвосты песок метут. Один вышел из возка, крепко обхватил канистру, еле стоит. «Хиосское там!.. Хиосское, не сойти мне с этого места!..» – истошно так кричит, подвывно. Ему не верят, смеются: «Денатурат!»
Катились человечьей шерстью, воющим перекати-полем вверх, вверх, я-то под крышей жила. Дом мой роскошный, сыпучий, египетский известняк кривых тюремных плит. Полы я сама выкладывала цветной мозаикой из Гермонассы. В Гермонассе люди жили сто веков назад. Мы приехали тайно, ночью, с мешками, на быках. Ковыряли, отбивали чудесные камни лопатой, ломом, скребницей, нагрузили мешки доверху, взвалили на бессловесных рогатых тварей – и ищи-свищи. Из той мозаики я полы и сложила. Гости удивляются. Ходят босиком. Узоры рассматривают. Дельфинов, леопардов, диковинных единорогов.
Они все богатые. Рыба с таким хвостом стоит кожаный мешок драхм, я уверена. Они меня не любят, нет. Так надо. Это обычай. Тащить, волочь, трясти, воздымать. Если ты без рыбы, без железного щита, без куска виссона, без кошачьего глаза в зубах – то кто ты? Вещь, которую ты тащишь, – твое лицо. Ты без приношения – ты без лица. Безликий. Безлицый. Ты дельфин. Червь.
Стучали по лестнице сапогами, дымили куревом, кряхтели, подымались. Лестница скрипела, гнулась под тяжестью скалоподобных телес. Тянули за собой визжащего поросенка на веревке. Он упирался, верещал пронзительно. Жертвоприношение. Живое. Визжащее. Хоть я и царица над своими рабами, а не переношу вида крови. И когда кричат перед смертью – тоже не снесу. Уж пусть меня удавят.
