Зная об этой политике, Жаков старался лишний раз не рисковать людьми. Прытких и отчаянных останавливал, осторожных поощрял добрым словом и даже ставил их в пример. «Самая главная наша задача – это остаться живыми, – постоянно говорил он бойцам, уходящим вместе с ним на задание. – Понимаете? Живыми! Жизнь человеческая бесценна, и ее нельзя сопоставлять с лишней взорванной немецкой цистерной с горючим». Иных бойцов это удивляло. Как же, мол, так, их ведь учили совсем другому – что жизнь ничто по сравнению с долгом. А в пример ставили того же Александра Матросова, Зою Космодемьянскую, летчика Гастелло – тех, кто был на слуху в армии. Жаков и сам восхищался героизмом этих людей, однако понимал, что для разведчика важна не столько отвага, сколько умение шевелить мозгами.
«С Гастелло, – говорил он своим бойцам, – все ясно: у него другого выхода не было, кроме как направить свой горящий самолет в колонну немецких бронемашин. А вот насчет Матросова я бы поспорил. Зачем было рисковать жизнью? Хороший командир должен был найти другое решение. Не было, говорите, других вариантов? Нет, братцы, в жизни всегда найдется правильный выход, надо только башкой думать. Грош цена такой победе, которая достигнута не за счет умения, а за счет бесчисленных человеческих жертв. Вы посмотрите, как немцы воюют… Они не прут на рожон, да и геройство особо не выказывают. Они головой воюют, ищут варианты, тщательно все выверяют… Как будто в шахматы играют. Вот и нам надо так… А что касается Зои Космодемьянской, то она настоящая героиня, только это геройство было излишним. Коль шли на задание, надо было к нему хорошенько подготовиться. Ведь для того, чтобы сжечь вражескую конюшню, тоже голова на плечах нужна».
По сути, Жаков говорил крамольные вещи, отчего так испуганно и смотрели на него бойцы. В общем, рисковал – народ-то разный… У него в корпусе тоже была своя обширная агентура. Чуть что – сразу к нему бегут.
Бортник не раз говорил ему, чтобы он поостерегся откровенничать с бойцами. Дескать, сам знаешь, что за это бывает. Ляпнешь что-то лишнее – вот тебе и трибунал. А там не посмотрят, что ты контрразведчик и что за твоими плечами славный боевой путь.
Конечно же Жаков все понимал, но продолжал действовать в том же духе. Он вообще меньше думал о себе, чем о людях. Достаточно вспомнить хотя бы то, как в августе сорок пятого он в нарушение всех инструкций и приказов позволил двум подозрительным дамочкам сесть в набитый красноармейцами вагон.
Это случилось на подъезде к Харбину, куда его, прошедшего с боями вместе с механизированным корпусом до маньчжурского города Гирина, срочно командировали для выполнения ответственного задания. Машины под рукой не нашлось, поэтому до места пришлось добираться с какой-то воинской частью из второго эшелона, которая, перейдя в районе приморской станции Краскино границу с Маньчжурией и погрузившись в эшелоны, отправилась по следам недавних боев.
Откуда тогда вынырнули эти две гражданочки, неизвестно, только они очень спешили, пытаясь догнать сбавивший на подъеме скорость армейский эшелон. Одна из них была пожилой женщиной, другая – миловидная молодая девица, видимо, ее компаньонка или родственница. Удивляло то, что обе были в цивильных, хотя и не новых, платьях и шляпках из нэпманских времен на голове. И это в стране, где все вокруг было сиро и убого, где на сотни верст не встретишь ни одного европейского лица. «Неужто русские? – встрепенулись бойцы. – Но откуда они здесь? Не иначе эмигрантская сволочь…» Ну а те просят их взять с собой. Машут руками… Бегут и машут.
– Эй!.. Эй! Возьмите нас, возьмите…
Но в ответ – тишина. Бойцы сгрудились возле приоткрытых дверей теплушек и молча взирали на бедных женщин. А как иначе? Попробуй возьми их – потом греха не оберешься. А тут вдруг этот командированный особист выпрыгивает из вагона и бежит по заросшей желтыми саранками и голубыми колокольчиками насыпи. Схватив женщин за руки, потащил наверх.
– А ну-ка, братцы, помогите! – скомандовал он бойцам. Те нехотя втащили женщин в вагон.
Ну, дает капитан! Хотя – что ему! Это же контрразведка. А попробуй им то же самое проделать – тут же загребут. Знаем мы их, этих «смершевцев». Мягко стелют, да жестко спать.
Потом Алексей подружился с этими женщинами. Как оказалось, они были русскими эмигрантками. Та, что постарше, была женой покойного царского генерала Ольховского, другая – его дочерью. Жили в Харбине. Бедствовали так, что не приведи господи! Он бывал у них в гостях. При этом каждый раз приходил с гостинцами. То банку тушенки принесет, то булку хлеба, а когда и сахар в комках. Подкормить людей хотел, а то ведь посмотришь – одна кожа да кости.
2
Эти походы ему потом припомнят. На первом же совещании у начальника Особого отдела Управления контрразведки СМЕРШ Приморского военного округа в Харбине встанет вопрос о его личных контактах с белой эмиграцией. Пришлось объясняться. Дескать, черт возьми, а как вы еще прикажете работать с этой публикой? Да, мол, я могу их арестовать, но будет ли от этого прок? Не лучше ли их использовать в качестве агентов? Нам нужны свои информаторы, потому что без них мы никогда не узнаем, где прячутся те же головорезы из русской фашистской партии Родзаевского, которые с нашим приходом ушли в глубокое подполье, а заодно и бывшие белогвардейцы, работавшие на японцев…
Дело замяли. Однако Жаков по-прежнему продолжал навещать своих новых знакомых, которым представился обыкновенным танкистом. Знали бы они, с кем имеют дело, наверное, поостереглись бы, а тут полное доверие. Этим доверием Алексей, конечно, пользовался. Но не настолько, чтобы потом мучиться угрызениями совести. Да, ярых антисоветчиков, тех, что работали на японскую разведку, он арестовывал. Среди этих арестованных были и бывшие боевики знаменитой банды Полякова, которые в свое время собирали разведывательную информацию и устраивали диверсии в Приморье, в частности на Гродековской железнодорожной ветке, и «слушатели» курируемой японцами разведшколы в Синьцзине, и бывшие агенты второго, разведывательного, отдела Квантунской армии… Тех же эмигрантов, которые питали какие-то добрые чувства к Советской России и не участвовали ни в каких заговорах против своей бывшей родины, он не трогал. Будучи большим любителем поэзии, он посещал их литературные посиделки, музыкальные вечера, ходил в театр, где давала спектакли русская труппа. Особый отдел давил на него: дескать, мало арестовываешь – давай-ка поднажми! И не жалей подлецов – все они здесь одним миром мазаны. И главное, Дудин был сторонником этих жестких мер. А ведь он сам ему говорил когда-то, что враг не тот, кто живет и думает иначе, а тот, кто нам жить иначе не дает. Но вот и он туда же…
Вот в какие рамки его тогда поставили. Все-таки как-то удавалось крутиться. Нет, долгу своему не изменял, но и грех на душу старался не брать. Так и шел, держа, словно канатоходец, какое-то немыслимое равновесие, пытаясь не соскользнуть и не упасть с высоты. Это ему давалось с трудом, потому что кругом была стена из непонимания, постоянных подозрений, сплетен, наговоров, предательства, дури и страха…
…Но то будет потом, а тогда, летом сорок третьего, Алексею и его разведывательно-диверсионной группе было приказано совершить глубокий рейд во вражеский тыл и уничтожить ряд военных объектов.
